Антония Байетт - Обладать [litres]

— Понимаю, понимаю, — сказал Собрайл. — Но может быть, там и нет ничего, в этом ящике? Или давно всё рассыпалось в прах? Не могли бы мы теперь же — совместно — обследовать содержимое? Раз уж мы никак не расстанемся друг с другом и никак не уедем из этой замечательной гостиницы…

— Нельзя тревожить их память, — сказала Беатриса. — Лучше положить ящик на место.

Однако, оглядев комнату, она не встретила ни в ком поддержки.

— Если б вы не желали знать разгадку, — сказал Собрайл, — то вы могли бы арестовать меня до раскопок.

— Что верно, то верно, — согласился Аспидс.

— Раз она положила ящик поверх гроба, значит допускала мысль или даже надеялась, что его найдут? — сказала Леонора. — Почему он не прижат к её груди? Или к груди Рандольфа?

— Нам необходимо знать развязку этой истории! — решительно произнесла Мод.

— Найдём ли мы там развязку, это ещё бабушка надвое сказала, — усмехнулся Аспидс.

— Всё равно мы обязаны попробовать, — молвила Мод.

Собрайл вытащил откуда-то крошечную жестянку с машинным маслом и принялся смазывать ящичек по всему периметру там, где прилегала крышка, одновременно поскрёбывая металл ножом и ловко сметая чешуйки ржавчины. Несколько долгих мгновений… наконец он вставил под крышку кончик ножа, поддел, надавил. Крышка отскочила — показался стеклянный сосуд для препаратов, потускневший и в пятнах, но неповреждённый. Собрайл и с него снял крышку, осторожно проведя вокруг ножом, и бережно, очень бережно извлёк содержимое — два мешочка из промасленного шёлка. Открыл первый мешочек. Там были: браслетка из волос с серебряной застёжкой (две руки, смыкающиеся в пожатии) и голубой конвертик. В голубом конвертике находилась длинная косица, аккуратно сплетённая из бледных волос. Второй мешочек заключал в себе толстую стопку писем, перевязанных лентой, и продолговатый конверт, некогда белый, запечатанный сургучной печатью. На нём, бурыми от времени буквами, значилось: «Рандольфу Генри Падубу, в собственные руки».

Собрайл пролистнул стопку писем за край и определил:

— Их любовные письма. Как она и указывает в дневнике.

Взглянул на запечатанный конверт и молча передал его Мод.

Мод вгляделась в почерк:

— По-моему… я почти уверена…

— Если это письмо не распечатывали, — сказал Эван, — то вопрос собственности становится особенно интересным. Кому оно принадлежит — отправителю, на том основании, что адресатом не получено, или всё-таки адресату, поскольку, хоть и запечатанное, лежит в его могиле?..

Собрайл же, раньше чем кто-то успел задуматься, взял конверт в руки, чиркнул острым лезвием ножа под печатью — вскрыл. Внутри было письмо и фотография. Фотография расплылась по краям и была вся в причудливых серебристых разводах, похожих на иней или на белый вешний цвет; кое-где попадались круглые сажистые пятнышки, вроде язвинок на зеркале; но из-под всего этого призрачно мерцала… новобрачная, с букетом лилий и роз, в тяжёлом венке из цветов, с улыбкой глядящая из-за фаты.

— Мисс Хэвишем! [194] Персонаж романа Ч. Диккенса «Большие ожидания». Вероломно обманутая женихом, мисс Хэвишем, не снимая подвенечного наряда, укрылась в мрачной комнате, где остановилось время, куда не проникали лучи солнца. — воскликнула Леонора. — Или даже коринфская невеста! [195] Героиня баллады И. В. Гёте (по мотивам истории, рассказанной античным писателем Флегоном) — умершая девушка, посещающая по ночам своего жениха.

— Постойте… — Мод потёрла виски. — Я, кажется, начинаю догадываться…

— Вот и славно, — сказал Эван. — А я пока нет. Прочтите-ка нам письмо. Вы ведь легко разберёте почерк.

— Попробую…

И вот, в гостиничном этом номере, перед странным сборищем мало совместных друг с другом людей, разными путями гнавшихся за тайной, прочитано было письмо Кристабель Ла Мотт, адресованное Рандольфу Падубу, прочитано вслух при свете свечей, под завывания ветра и под непрестанные стуки и удары о ставни всей той мелочи, листьев, веток, обломков, что летели, мчались мимо, захваченные неистовым ветром, через холмы…

Мой дорогой, мой милый…

Мне сообщили, что ты очень болен. Я поступаю дурно, что тревожу в такое время твой покой воспоминаньями неуместными, — но вышло так, что я — волей-неволей — должна тебе нечто рассказать. Ты скажешь, что нужно было рассказывать двадцать восемь лет назад — или уж не делать этого вовсе, — возможно, действительно было нужно! — но я не могла или не хотела. А теперь я думаю о тебе непрерывно, и молюсь за тебя, и сознаю — как сознавала все эти долгие, долгие годы, — что обошлась с тобою не по чести.