Исаак Милькин: Как он не научился играть на гитаре

От шторма прятались за островом Нежилым. Если охота выглянуть на палубу, он прямо впереди, перед глазами, плоский, песчаный, поросший кое-где кустарниковой мелочью, по своей родословной — из пустынь. Торчит высокая антенна над щитовым домиком диспетчерской. И все. Стоит ли ради этого на палубу высовываться?

Но и в каюте ведь не веселей. Валяешься на койке между вахтами, щекой подушку трешь под каждую волну. В иллюминаторе — то небо, то зеленоватая вода, то небо, то… И так до бесконечности. Лишь крохотный усатенький рачок секунды может оживлять картину, пытаясь зацепиться за стекло; но вновь сильно качнуло судно — он исчез. И это логер так валяет, хоть он осадистый. Катера-ярославцы рядом вон чуть не переворачивает. А логер и в океан по рыбу ходить может. Он раньше-то и был рыбачьим судном, пока его ни передали «Нефтефлоту». Обслуга морской нефтедобычи. «Партия сказала: „Надо“, — мы отвечаем: „Есть!“» Вон сколько вышек буровых повырастало в море на свайных трубчатых основаниях. И постоянно им чего-то надо. То бур какой-нибудь, то шланг армированный, а то две-три бутылки водки. На острове тихонько приторговывают этим. Ведь Нежилой жилым стал, все по-людски уже. И «травку» можно здесь достать, но только не сейчас: привоза нет — шторма. Вот кэпа и «ломает», и лучше на глаза ему не попадаться. Да он почти и не выходит из каюты. Кэп — «местный кадр», им — поблажки. А еще, может быть, правду говорят, что у него «рука» есть в пароходстве? «Э, мне-то что до этого? — подумал Яшка, моторист, на другой бок перевернувшись. — „Наше дэло темно, били б тилько гроши да харчи хороши!“ — как боцман говорит». А харч-то, правда, неплохой. Уха севрюжья даже надоела! Да из голов она. Катерники все время браконьерят. Тушу — себе, а головы — им. Ну тут и радуются старпом и кэп: колпиту — коллективному питанию — экономия…

Веселый звонок всех на обед позвал. Ох, этот боцман!.. Ну Альфредыч… На электрическом звонке он пытается исполнить веселенькое — «Бе-ри-лож-ку!.. Бе-ри-бак… — Не-ту-лож-ки! — Хлебай-так…»

Яшка встал с койки, робу натянул и, качку преодолевая, в кают-компанию направился. Легкая толчея в дверях свидетельствовала о здоровом аппетите экипажа.

Столов в кают-компании или, как чаще говорят, в салоне, два. По левому борту — комсоставский, по правому — для всех остальных. За левым — кэп во главе стола, хмурый, черноволосый, смуглый, не поднимая глаз, не отвечая на «приятного аппетита…», тупым ножом старается отрезать ломтик балыка. По левую руку от него стармех и второй механик, по правую — радист, Марконя. Он услужливо кэпу тарелку наполняет, старается полакомее выудить кусочки из бачка с ухой. Старпома нет: в город уехал за получкой.

Во главе правого стола — Альфредыч, боцман, «полуармян-полуфашист», что означало — полунемец. Он, по его словам, «и Крым, и рым прошел», бывалый дядя, половник называет — «разводящий». Сам этим инструментом тарелки наполняет всем, кому молчком, кому с напутствием. «Ешь, рубай, Яшка. Пойдешь на службу скоро, там в армии припомнишь нашу уху, каликатес!»

Чуть дальше вглубь салона между иллюминаторами у стены — «окно в мир», телек с зашторенным экраном, на случай качки бережно перепоясанный снизу и сверху резиновыми жгутами из аптечек.

Может быть, от жажды похвалы за свою стряпню, а может, просто общения ради в салон обычно несколько раз заглядывает кокша, пузато-тонконогое дитя промышленных окраин большого города, украшенное грязным фартуком. Время от времени она швыряется кастрюлями на камбузе и материт «безмудый пароход». Тогда обычно вечерком Альфредыч наведывается к ней в каюту. Утром она вкусные пышки к завтраку печет или еще чего-то в этом роде. А боцман со смешком требует от команды бутылочной награды за труды. Хотя было замечено, что он и сам после подобной трудоночи в лирическо-расслабленном настрое пребывает. Однажды он под настроение рассказал, будто бы на Кавказе тут когда-то был целый район немецкий и со своей столицей Лениндорф. И немцев туда пригласили еще цари. «Какой-то Николай, не помню его номер. Ну а когда началась война, понятно…» Сам-то Альфредыч родился уже где-то в Забайкалье.

Когда кокша очередной раз сунулась в салон, кэп, рот скривив, ругнулся не по-русски, бросил ложку.

— Э-э, сколко можно пэрэц ложить?! — Вскочил, в дверях столкнулся с той же убегавшей кокшей. Отшвырнул ее.