Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

Гай взглянул на нее.

— Простить тебя?

Она придвинулась ближе.

— Да, прости меня. Кажется, я знаю, в чем дело.

Он все еще не вынимал рук из карманов.

— Что ты имеешь в виду?

Она помолчала.

— Я полагаю, что все это — твое состояние после «Пальмиры» — даже если ты сам и не даешь себе отчета — связано с Мириам.

Гай резко отпрянул в сторону.

— Нет. Нет, ты совершенно не права!

Как искренне произнес он эти слова — и какой они были невероятной ложью! Гай взъерошил волосы пятерней.

— Послушай, Гай, — продолжала Энн тихо, но отчетливо, — может быть, ты не так сильно хочешь жениться на мне, как тебе самому кажется. Если я хотя бы отчасти права, скажи — это я перенесу гораздо легче, нежели твои идеи насчет работы. Если ты хочешь подождать — еще — или совсем порвать, я и это смогу пережить.

Она настроилась и, видимо, давно, оттого так невозмутима — вся, вплоть до самых потаенных глубин. Сейчас открывается возможность бросить ее. Боль разрыва пересилит сознание вины.

— Эй, послушай, Энн! — крикнул с порога ее отец. — Ты скоро? Мне нужна мята!

— Минутку, папа! — отозвалась она. — Так что ты скажешь, Гай?

Он прикусил язык. Энн — солнышко в сумрачной моей чащобе, подумал он. Но не смог этого произнести, а сказал только:

— Я не знаю…

— Видишь ли… я-то люблю тебя больше, чем когда бы то ни было, потому что больше, чем когда бы то ни было, нужна тебе. — Она вложила мяту и водяной кресс ему в руку. — Отнеси-ка это папе. И выпей с ним пару коктейлей. А я пока переоденусь.

Энн повернулась и направилась к дому, не очень быстро, но так решительно, что Гай и не пытался догнать ее.

Гай выпил несколько коктейлей — отец Энн делал их по старинке, смешивая бренди, сахар и мяту в дюжине стаканов и оставляя на целый день в холодильнике, и каждый раз спрашивал Гая, приходилось ли ему пробовать коктейли вкуснее. Гай четко ощущал границу, за которой напряжение слегка отпускало, но напиться пьяным для него не было никакой возможности. Он пытался несколько раз, но добивался лишь тошноты, оставаясь абсолютно трезвым.

В сумерках они с Энн прошли на террасу, и Гай вообразил, что вернулся тот первый вечер, когда он пришел сюда в гости, и им овладел внезапно безумный, восторженный порыв — завоевать ее любовь во что бы то ни стало. Потом он вспомнил, что в Элтоне ждет дом, куда они поедут в воскресенье после свадьбы, и все счастье, уже познанное вместе с Энн, снова прихлынуло к сердцу. Хотелось от кого-то защитить ее или достичь какой-то немыслимой цели, просто чтобы понравиться ей. Это казалось самым положительным, самым счастливым из всех его устремлений. Значит, не все пропало, раз он может так чувствовать. Здесь задействовано не все его существо, а лишь часть: остаются Бруно и работа. Следовательно, другую часть надо просто подавить и жить только с тою, что проявляется ныне.

Но существовало слишком много лазеек, через которые то, другое, выключенное существо могло вторгнуться в ту часть, какую надобно было сохранить: определенные слова, звуки, отблески, непроизвольные движения рук или ног — а если застыть в неподвижности, замкнуться в незрячей глухоте, останутся торжествующие вопли какого-то внутреннего голоса, приводящие в трепет и замешательство. Свадьба, столь старательно готовящаяся, столь праздничная, столь сияющая и чистая от белого кружева и льняного полотна, со столь счастливым нетерпением всеми ожидаемая, казалась ему худшим из всех его предательств, и чем меньше оставалось времени, тем более неистово и тщетно пытался Гай найти в себе силы порушить все. Вплоть до последнего часа он рассчитывал просто сбежать.

Роберт Тричер, старый чикагский друг, поздравил Гая по телефону и спросил, нельзя ли приехать на свадьбу. Гай отказал под каким-то слабым предлогом. Он чувствовал, что свадьба — дело Фолкнеров: их друзья, их семейная церковь — и присутствие человека из иного мира пробило бы брешь в его, Гая, броне. Он пригласил только ничего не значащего Майерса, с которым они уже не делили офис с тех пор, как Гай получил заказ на больницу; Тима О’Флаерти, который не смог приехать, и двух-трех архитекторов из Академии Димса, которые знали работы Гая лучше, чем его самого. Но через полчаса после того, как Тричер позвонил из Монреаля, Гай перезвонил ему сам и спросил, не согласится ли он быть шафером.

Гаю пришло в голову, что где-то около года он не вспоминал о Тричере и даже не ответил на его последнее письмо. Не вспоминал он и о Питере Риггсе, Вике Де Пойстере и Гунтере Холле. Раньше он часто заходил к Вику и его жене в их квартиру на Бликер-стрит, однажды даже привел туда Энн. Вик был художником — Гай припомнил теперь, что прошлой зимой получил приглашение на его последнюю выставку и даже не ответил. Смутно припомнилось также, что, в тот период, когда Бруно изводил его по телефону, Тим приезжал в Нью-Йорк, приглашал на ленч, и Гай отказался. В «Германике», старом богословском тексте, вспомнил Гай, утверждалось, что древние германцы определяли, виновен подсудимый или нет, по количеству друзей, поручившихся за него. А сколькие поручились бы сейчас за Гая? Он никогда не уделял своим друзьям особенно много времени — они все были такого рода людьми, что этого и не ждали, — но теперь чувствовал, что друзья один за другим отстраняются, словно улавливают даже на расстоянии, что Гай сделался недостоин дружбы.