Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

— Бабушке будет обидно, если ты в этом году опять пропадешь.

— Когда это я пропадал? — Бруно слабо махнул рукой и вдруг почувствовал смертельную дурноту, такую дурноту, какой даже рвота разрешить не могла. Ощущение было знакомо, оно длилось всего минуту, но Боже, подумал Бруно, сделай так, чтобы на завтрак перед поездом не осталось времени, не позволяй ей произнести само слово «завтрак». Он весь напрягся и застыл, не шевеля ни единым мускулом, еле вбирая воздух через полуоткрытый рот. Прикрыв один глаз, другим он наблюдал, как мать движется к нему в бледно-голубом шелковом пеньюаре, опершись рукой о бедро, стараясь казаться проницательной — но какая уж тут проницательность, когда у нее такие круглые глаза. И к тому же она улыбалась.

— Что вы с Уилсоном еще затеяли?

— С этим говнюком?

Элси уселась на ручку кресла.

— Неспроста ты его клянешь, — сказала она, слегка встряхнув сына за плечо. — Постарайся не натворить ничего слишком ужасного, дорогой, — у меня как раз сейчас мало денег, чтобы за тобой все улаживать.

— Вытряси из него еще. И для меня тысчонку достань.

— Дорогой, — она приложилась к его лбу холодными спинками пальцев. — Я буду скучать без тебя.

— Да я, наверное, послезавтра приеду.

— Вот и повеселимся вместе в Калифорнии.

— Еще бы.

— Почему ты сегодня такой серьезный?

— Да что ты, Ма.

Она ущипнула жидкую прядь, свисшую на лоб, и направилась в ванную.

Бруно вскочил и заорал, стараясь перекрыть шум воды:

— Ма, я возьму денег оплатить счет!

— Что, мой ангел?

Он подошел ближе и повторил, потом, обессиленный, повалился в кресло. Он не хотел, чтобы мать узнала о междугородных звонках в Меткалф. Если скрыть это, все пойдет как по маслу. Мать не очень-то волнует, что он остается, то есть почти совсем не волнует. Может, у нее в поезде свидание с этим подонком Фредом или еще что-нибудь в таком же роде? Бруно кое-как вылез из кресла, чувствуя, что злоба на Фреда Уайли медленно подступает к горлу. Хотелось рассказать матери, что он остается в Санта-Фе, чтобы испытать самое сильное в своей жизни ощущение. Она бы перестала плескаться, не обращая на него никакого внимания, если бы угадала хоть частичку того, что это значит. Хотелось сказать: «Ма, очень скоро наша с тобой жизнь станет лучше, потому что я начинаю избавляться от Капитана». Выполнит Гай то, что с него причитается, или нет, но, если с Мириам все пройдет успешно, он, Бруно, запишет очко в свою пользу. Безупречное убийство. В один прекрасный день подвернется кто-нибудь, незнакомый пока, и можно будет заключить сделку. Бруно уперся подбородком в грудь, ощутив внезапный приступ тоски. Рассказать матери? Его мать и убийство совместить невозможно. «Мерзость какая!» — вот что она скажет. Обиженно, надменно он уставился на дверь ванной. До него вдруг дошло, что рассказать он не сможет никому и никогда. Только Гаю. Он снова уселся.

— Соня!

Он заморгал, когда мать хлопнула в ладоши. Потом улыбнулся. Тупо, представляя себе с тоскою, сколь многое произойдет, прежде чем он увидит это вновь, Бруно наблюдал, как гибко пружинят ноги матери, когда та натягивает чулки. Глядя на стройные линии ее ног, он всегда ощущал какой-то толчок, испытывал гордость. У его матери были самые красивые ноги, какие ему только приходилось видеть, — у молодых ли женщин, у старых. Зигфилд ее увел, но знал ли Зигфилд ей цену? А выйдя замуж, она опять окунулась в ту жизнь, от которой бежала. Скоро он, ее сын, освободит ее, а она-то и не догадывается.

— Не забудь послать это, — сказала мать.

Бруно вздрогнул, когда головы двух гремучих змей коснулись его. Это была вешалка для галстуков, которую они купили для Капитана, вся из перекрещивающихся коровьих рогов, увенчанная двумя засушенными змеенышами, что показывали друг другу языки, отражаясь в зеркале. Капитан ненавидел вешалки для галстуков, ненавидел змей, собак, кошек, птиц… Да что он любил-то? Вешалка из рогов доставит ему массу неприятных минут, поэтому Бруно уговорил мать купить ее. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Не так-то уж и трудно было уговорить.

Он споткнулся о чертов булыжник, с достоинством выпрямился и попытался заправить рубашку в брюки. Хорошо еще, что он вырубился в парке, а не на улице — иначе бы его замели в полицию, и он бы пропустил этот поезд. Он остановился и зашарил по карманам в поисках бумажника, зашарил неистово, с большим беспокойством, чем когда проверял его наличие в последний раз. Руки у него дрожали, и он едва смог прочесть на железнодорожном билете время отправления: 10.20. А сейчас разные уличные часы показывали 8.10. Если, конечно, сегодня воскресенье. Конечно же, воскресенье, и все индейцы в чистых рубашках.