Роман Коробенков - Прыгун

Побродив среди башен, которые внутри выглядели мертвыми еще более чем снаружи, мы минули размашистую ветвистость неизвестных нам деревьев и оказались в пространности густо исполненной травы. Трава казалась очень высокой и остро заточенной, она должна была ранить легкомысленные тела. Но трава с грустным хрустом приняла эти тела в свои глубины. Самым адекватным нам показалось спрятаться в зеленые вытянутости, и один мир сменился другим.

Сытое, выспавшееся и довольное тело мое начало любовную атаку любимой, которая не менее быстро оценила прелесть нашей невидимости.

Где-то рядом поле нарезали человеческие ходы, по ним двигалось в сторону точки Б. разноликое человечество. Голоса и поступи сливались с оглушительным, но нежным хрустом флоры и нашим дыханием.

Мы были будто рядом, и будто нас не было.

Мы творили любовь в ее первобытном виде, а в трех шагах от нас интеллигентные семьи вели рифмованные диалоги.

Солнце ненавязчиво пыталось участвовать, наполняя теплом незащищенные участки, особое ощущение острой удовлетворенности наполняло голову возвышенными словами.

«…люблю тебя.» — исступленно взывал я сквозь колдовскую динамику.

Ответом мне звенела тишина, хотя лицо Сашки пестрело восклицаниями. Глаза ее были закрыты, а рот дрожал хмельной улыбкой.

".ангел!.. — сотрясал я застенки точки соприкосновения, — .бес!..»

Потом мы лежали на спинах и смотрели в небо, что бездонное медленно перегоняло караваны гигантских облаков, которые, точно корабли без названия, величаво и почти незаметно плыли в сторону Европы. Солнце то пряталось за них, то появлялось, заставляя глаза щуриться, разило очаровательным теплом.

Трава казалась снизу ненормально высокой. Сквозь призму взаимного покоя, наложенного на млелую горизонтальность, под обрывки чьих-то незначительных фраз создавалось ощущение вращения Земли вместе с нашими телами, где мы играли осевую роль.

Мы лежали очень долго, я говорил, рассказывал разные разности, что-то спрашивал, даже слегка обижался. Сашка молчала, поглядывала на меня, улыбалась, перекатывая во рту травинку, но не комментировала ничего.

Рядом кто-то ссорился, мирился, философствовал, просто говорил, просто гулко ступал по седому асфальту.

Потом стемнело, и мы вновь включили автопилот, держась за руки. Это считалось Сашенькиным изобретением: ".Автоматизм — чудный механизм, я умею впадать в автоматизм, думать о чем-либо или не думать, при этом что-то делать, и когда прихожу в себя — много дел уже переделано, а я о них и не помню…»

Я делал так постоянно с тех пор, в автоматизме я проводил целые дни. Главное оказалось — в нем не увязнуть, чтобы он не сменился аутизмом, так как расстояние между ними недлинное.

Дома Сашка тут же заперлась в ванной и ни слова не обронила. По правде говоря, не очень-то мне ее слова были нужны, все, казалось, и так понятно. Лишь привычность сопрягать происходящее со звуком подзуживала меня говорить и ждать ответа.

«...кто знает, может, в этом есть и плюсы...»

Ожидая ее, я принялся скрипеть половицами. Любые старые половицы скрипят, но скрипят не наобум, как может показаться, каждая скрипит по-своему, подобно клавишам любого инструмента, у которого есть клавиши. Я ступал с одной на другую, менял угол воздействия, тяжесть, точку приложения сил и т. п. Пол заскрипел престранной музыкой — в которой звуки явно различаются: есть визг, есть шепот, есть скрипка и есть гобой. Не в любое время можно повторить подобное, особое состояние души, ее нагота провоцируют такие эффекты и множество других, укладывающихся в контекст бытового мистицизма. Одним дано участвовать в нем, другим — никогда.

В ванной зашумела вода, она тут же стала фоном, на который наложилась несложная мелодия. Я увеличил скорость себя, а с ней — моей музыки.

Напротив висело прямоугольное зеркало, и со стороны то, что я делал, выглядело смешно. Я смеялся, а в заживающей груди возрастало тепло.

Я и творил музыку, и танцевал под нее.

Танцуя, я не сразу различил еще один примешавшийся писк. Но вскоре пришлось, так как он явно не вписывался и расстраивал общую слаженность. Это был телефон, что вкрадчиво, но метко нарушил творческую атмосферу.

Музыка пропала, остались скрип половиц и шум воды из-за белой двери.

— Алло? — спросил я у множества дырочек в черном куске пластмассы.

— Привет, — колыхнулась тишина в трубке Сашкиным голосом. — Как ты там?

— В смысле?

— В прямом, — саркастически изламывался ее голос. — Я вот соскучилась, например.