Анна Златковская - Страшно жить, мама

А мама, наоборот, старалась. Она драила дом, наводила порядок. Повесила на стены несколько картин, которые нашла у Влада в кладовке, их рисовал еще его дедушка. На стол постелила скатерть, купила плед кофейного цвета, чтобы укрываться им, когда смотришь телевизор. Добавила к дырявым с неровным узором гардинам яркие темно-вишневые шторы. Пыталась вдохнуть жизнь в этот мертвый дом. Маме нравилось, а я видела, что остались по-прежнему холод и тоска.

– Мама, мы здесь чужие, – твердила я ей перед сном.

– Ну что ты! Я его люблю, дочка. Он хороший.

– Хороший, – соглашалась я. – Но…

Мама грустно смотрела на меня. В ее взгляде читалась тревога, женская тоска, в которой, словно в глубоком озере, тонула последняя надежда на любовь и семью. Я держала ее за руку. Хотела сказать, что я вижу, каков он, этот Влад. Да, он лучше дяди Феди в том, как выглядит, как говорит и как думает. Но только не любит маму, просто играется, как кот с клубком ниток. Она старается, порхает по дому, словно птичка, украшает, готовит, а ему все равно. Он живет в своем мире, где нам с мамой нет места. Но разве могла я учить жизни в десять лет? Я надеялась, что ошибаюсь. Или что однажды она застанет его с какой-нибудь глупой соседкой и сама прекратит этот холодный роман.

Я спряталась под одеялом. Под окнами шумела пьяная компания. Лето ведь. Жара. У большинства нормальных людей любовь, веселье, танцы и хмельной рассвет. Только я лежу под одеялом, рядом наглая кошка, мы так молоды и так одиноки. Ни парня, ни подруг. Лишь тени и страх, что вся моя жизнь станется узкой тропинкой среди неприступных скал, по которой никто так и не рискнул пройти. Под одеялом было не так страшно. Черная пещера, в которой ты лежишь, словно в утробе матери, защищенный от внешнего мира, полного равнодушных и чужих друг другу людей.

– Ты просто влюбилась… – услышала я мамин голос. – А первая любовь всегда глупая, плохая, злая…

Я закрыла уши руками.

– Ты призрак, ты голос в моей голове, уходи, – шептала я.

– Я воспоминание, – прошелестела она над моим ухом и исчезла.

И я начала гибнуть. Я захлебывалась от жалости и обид, тонула в собственных слезах, внутри эмоции – боль и тревога – перекрутились, спутались, словно провода. Еще немного, и безумие схватило бы меня в свои цепкие лапы. Этот хищный и мощный зверь, который ловит слабых и уносит в свою нору, где царит лишь тьма, сырость и печальное эхо.

Я откинула одеяло и бросилась в ванную. Достала ведро, тряпку, начала убирать. Вытирала пыль на каждой полке, на плинтусах, книгах, телевизоре. Протирала даже лампочки в абажуре и люстре. Уборка меня успокаивала. Остановись я, на миг задумайся, и снова станет так больно, словно кто-то выжигает буквы у меня внутри, тщательно нажимая пирографом на тонкую плоть.

– На шкафу пыль. Плохо, плохо убираешь, – мамин призрак парил над шкафом, тонкий палец указывал мне на его поверхность. Она подула, и серая пористая пыль полетела на меня сверху, как пепел, осыпая пол.

– Я стараюсь! Я стараюсь, черт побери! – я схватила табурет и взобралась на него, чтобы протереть место, на которое она указывала. Но мама уже была под диваном, она просунула руки под него, бормоча под нос, как грязно, какая я несносная неряха. Блоха шипела на нее, подпрыгивала в безумном танце, цепляясь когтями за обивку.

Я носилась по квартире, мамин призрак за мной, он везде дотрагивался до мебели, стен, книг, фотографий, протягивал мне пальцы, испачканные в мутной саже.

Стало трудно дышать. Казалось, пространство наполнено черным воздухом, плотным вареньем из копоти и пыли, и только шипящая кошка разбивала эту тьму в попытке вырвать меня из сгущающегося тумана.

Зазвонил телефон.

– Ну что ты, крошка, скучаешь? – услышала я голос Паши.

– Паша? Ты… – я села на пол.

– Из Америки звоню, дурочка! Устал как черт. С утра до ночи мою посуду в занюханном баре, – он смеялся. – Свобода, жизнь, а что! Это еще ладно. Мой сосед подрядился клубнику собирать, представляешь – клубнику! Вечером разогнуться не может, скрюченный, как бабка старая, лежит на кровати и кряхтит. Так я еще ничего. Посудомойка. Ха-ха!

– Паша, ты вернешься, да? – пальцы сжимали телефон, словно Пашины руки были здесь, и я цеплялась за них. Родной мой, вот он, рядом.

– Нет, конечно! Лика! Звоню сказать, что я тут навсегда. Буду мыть посуду, учить английский и уеду в Голливуд. Ну а что! – он нервно смеялся.

– Зачем ты мне звонишь?

– Соскучился, – Паша бросил трубку. Гудки, словно колокол, отбивали гулкую музыку. То было слово одно лишь: «Прощай…»