Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Веселая, вся в живой, яркой зелени сосенка, с жердь толщиной, оказалась на пути кабана, прижимаемого слева Камикадзе… Кабан, так же как и в эпизоде с Найдой, молниеносно мотнул головой по направлению к дереву. Промерзшая древесина сосны звякнула, как звякает топор, ударяющий в насквозь промерзшую лесину лиственницы, и деревце, подпрыгнув слегка (как бы удивленно и радостно в то же время), упало в снег, обнажив ровный срез на уровне левого, очень белого и длинного трехгранного клыка кабана.

«Только не спеши… Спокойно», – уговаривал я себя, целясь в непомерно массивную голову кабана, стараясь подвести мушку в пространство между бусинами глаз…

Я уже видел злой, холодный огонь в этих бусинах и клыки, оттопыривающие в какой-то злобной усмешке верхнюю губу кабаньей пасти…

Камикадзе возник возле самой морды кабана. Его свирепый оскал и глухой рык привели кабана как бы в недоумение, что немного замедлило его движение, а потом остановило совсем.

Опустив свою тяжелую голову и легко помахивая ею, вальяжно, как подвыпивший матрос на причале, переваливаясь из стороны в сторону, кабан пошел на Камикадзе, развернувшись боком ко мне. Прицел карабина застыл чуть ниже левой лопатки кабана, а мой палец начал плавно давить на спуск…

В этот момент Камикадзе и кабан вновь развернулись и слились воедино, образовав невиданное двуххвостное с разных концов тела животное. Пес своей головой и частью тела почти закрыл от меня голову и лопатку кабана…

Пуля чавкнула, как камень, упавший в жидкую грязь, и я по звуку понял, что не промахнулся.

Камикадзе мгновенно, как будто у него сразу отказали все четыре ноги, рухнул, превратившись в какую-то рыжую кочку на белом снегу. И в эту кочку кабан, у которого откуда-то сбоку сочилась, парила и стекала на снег по передней ноге густая, темная кровь, с остервенелым наслаждением стал всаживать свои клыки, терзая и переворачивая «кочку», так что рыжая шерсть летела во все стороны. Слева направо. И справа налево. И опять слева направо… Кабан своими однотипными движениями напоминал заведенную машину. И, судя по силе и ярости, с которой он всаживал свои клыки в Камикадзе, завод этот должен был кончиться не скоро. Казалось, что кабан урчал от удовольствия, глубоко всаживая клык в тело кобеля и слыша хруст ломаемых ребер.

Я тоже слышал этот характерный хруст…

И хотя у меня во рту, как и после второго выстрела, когда я понял, что и эта пуля не остановила кабана, по-прежнему было холодно, как от мятной конфеты или от медяка, который держишь во рту, а в животе образовался вакуум, я тщательно и хладнокровно прицелился, успев скинуть и с левой, тоже потной, руки суконную рукавицу – Камикадзе дал мне на это время, – и выстрелил в бок кабана. Под лопатку.

Я не почувствовал отдачи. И не слышал звука выстрела.

А мир как будто стал вдруг черно-белым немым кино. И в этом кино я увидел, как из пасти кабана, с налипшей вокруг нее шерстью, розовато пенясь, потекла густая кровь. И кабан, удивляясь чему-то, недоуменно замотал головой, зашатался и, ткнувшись мордой в снег, упал на передние, вдруг подкосившиеся ноги, а через мгновение тяжело рухнул набок рядом с развороченной и минуту назад еще рыжей «кочкой».

Отчаяние – предвестник паники, тем более что надеяться мне было абсолютно не на кого, которое я испытал после второго выстрела, когда стало казаться, что я стреляю не из карабина пулями, а из бамбуковой трубки горохом, стало медленно уходить из меня. Но я не чувствовал еще облегчения, а только огромную тяжесть, давящую мне на плечи.

Я подобрал свои верхонки. Отряхнул с лесины, лежащей рядом со мной, кусок толстого «пухового одеяла», которым она была укрыта почти до невидимости, и сел.

Я знал, что в магазине у меня остался последний патрон. Эта последняя пуля могла еще пригодиться мне. Или для того, чтобы добить кабана, или для того, чтобы пристрелить Найду.

Знал я и то, что третья пуля, убившая Камикадзе, который в последний миг загородил собой бок кабана, видимо, прошла навылет, легко ранив последнего.

Четвертая пуля (но об этом я узнал уже позже, когда разделывал тушу), пробив и ледяной, и щетинисто-смоляной панцирь, сломав лопатку, прошла через легкое и остановилась в сердце кабана…

Ко мне подбежал Трус – так я обозвал третьего пса, увязавшегося два дня назад вместе с Камикадзе еще в поселке за моей Найдой, а потом и за мной, на охоту – и лизнул меня в лицо своим горячим языком. Вид у него был беспечный и веселый. Казалось, что ему от полноты чувств хотелось или запеть, или беззаботно рассмеяться.