Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

Поистине если Господь захочет наказать – он сначала лишит разума. Ведь подобное варварство нельзя назвать действиями гомо сапиенса – человека разумного.

Действия человека безумного к такой картине подходят, пожалуй, больше.

– Остановка «На дне», – шутит пилот. И мне почему-то вспоминается тоскливая пьеса Горького с таким же названием и с какими-то вымороченными ее персонажами.

– Время пить кофе, сэр? – обращается к пилоту механик, он же помощник.

Усаживаемся поудобнее в кружок и пьем горячий крепкий кофе из термоса. А в иллюминатор на оскорбленное чело Байкала я стараюсь больше не смотреть.

Запах кофе и шоколада, который мы откусываем каждый от своей плотной плитки, мгновенно заполняет все самые потаенные уголки нашей субмарины, делая ее сразу какой-то домашней, как любимые тапочки.

К свету иллюминаторов подплывают любопытные голомянки – прозрачные живородящие рыбки, обитающие только в Байкале, причем почти на всех глубинах. И от этого, несмотря на общую неприглядность картины, вновь возникает ощущение необычайности, как будто «Пайсис» – это некий сказочный теремок, на свет которого собираются друзья.

Ощущение это не проходит и на обратном пути при подъеме…

Но теперь уже все тот же неподвижный «снег» идет нормально – сверху вниз.

А потом через толщу воды начинает пробиваться солнце, и мы выключаем автономное освещение.

Наверху – опять недолгие «качели». Затем люк открывается, и мы, один за другим, вылазим из аппарата.

Кто-то из встречающих, из-за слепящего солнца не видно кто, весело кричит: «Привет героям гидрокосмоса!»

На земле предвечерье. И солнце, которого мы не видели около трех часов, теперь не такое безжалостно палящее, как днем, а ласковое, приветливое, доброе. И так хорошо, спокойно на душе…

Потом было много других погружений. И разных составов команд, поскольку программа работ была очень насыщенной.

В один прекрасный августовский день была даже достигнута глубина в 1410 метров! Однако на самой глубокой точке Байкала, которая составляет более полутора километров, аппаратам и никому из людей по разным причинам побывать так и не довелось… Так что тайны в Байкале еще имеются.

Но о тайнах я тогда думал меньше всего, потому что был влюблен и мне просто необходимо было быть героем, хотя бы – гидрокосмоса…

А мое единственное, первое и последнее, погружение в автономном аппарате на большие глубины так и осталось в моей памяти как путешествие сквозь снежную бурю в середине лета…

А о плохом я тогда старался не думать…

Отпустите меня, охотники!..

Мы поймали его под вечер…

Это был матерый волчище, лет шести-восьми; что соответствовало возрасту крепкого тридцатилетнего мужчины.

Сильный и приспособленный к неутомимому долгому бегу. Грудь у него была широкая и мощная. В холке он был не меньше метра в высоту. Но при его вытянутом теле казался поджарым и легким. Только шерсть на гачах торчала клочками пакли, почему-то навевая мысли о бездомности и нищете…

В пасть волку, – пока еще все тело его кроме головы было стянуто крепкой капроновой сетью как необъезженному коню узду, завели и закрепили веревкой за головой короткую, толщиной с детскую ручонку, круглую, оструганную ножом палку. Сначала он пытался сжать челюсти, вонзая в недавно лишенную коры древесину свои острые влажно-белые зубы. Но очень скоро присмирел. То ли онемели лицевые мышцы, то ли понял: эта палочка ему не по зубам, и только язык иногда судорожно дергался, то исчезая за палкой, пытаясь вытолкнуть ее из пасти, то снова вытягивался красным лоскутом под ней. Потом как бы тяжелая волна прошла по телу волка, его связанные попарно лапы (сначала задние) подогнулись к животу и резко распрямились. Волк издал звук, похожий на икоту, и его вырвало. Он шевельнулся, шумно втянул носом воздух и отвел морду с палкой немного в сторону, слегка прогнув к спине свою мощную шею.

Теперь он лежал очень тихо, с прижатыми к лобастой голове ушами. Слюна больше не стекала по его клыкам: может быть, он привык к своей «узде», а может быть, ему было страшно.

Он лежал теперь, весь вытянувшись, как будто отдыхая, с втянутым опавшим животом. Но, несмотря на его вытянутость, даже хвост не был плотно прижат, казалось, стал сразу же площе и меньше себя самого, того, который пытался с глухим рычанием освободиться от сетки, разорвать ее: спиной, зубами, лапами. И когда он напрягался, сетка вдавливалась в его шерсть, деля ее на равные квадраты.