Доминик Татарка - Республика попов

— Пан секретарь, — раз как-то по-человечески обратился Томаш к следователю. Его все-таки в какой-то мере обманула деланная человечность агента, и он снизошел до откровенности с ним. — Пан секретарь, вы очень умный человек, вероятно, самый способный среди сослуживцев. Но в одном вы ошибаетесь: вы переоцениваете меня. Моя персона не имеет никакого, абсолютно никакого значения. И напрасно вы уделяете мне все свое внимание. Напрасно тратите время на «вольные беседы». Вы составили свою версию о моей деятельности, о моей вине. А вы попробуйте один раз выйти из гипотезы, что я абсолютно незначителен, и в первую очередь незначителен как заключенный. Да предположите же вы хоть на минуту, что я замешан в этом деле случайно!

— Ну-ну, не мудрить! — резко оборвал его следователь, выпадая из тона деланной человечности, но сейчас же спохватился, поспешил загладить свою резкость. — Позвольте уж мне самому судить о вас. Скромность — обычно добродетель наиболее активных…

— Я просто хочу вывести вас из заблуждения, — робко пояснил Менкина.

Если бы агент, сочтя это наглым приемом, не стукнул кулаком по столу, Томаш с очень искренним смирением признался бы ему в своей незначительности. Он никак не мог взять в толк, зачем ему приписывают такое значение в борьбе, которую он начал считать великой и благородной. Однако он добился своей искренностью лишь того, что его стали еще чаще вызывать на «беседы». Вынужденный лишь догадываться обо всем, он вывел из этого заключение, что в борьбе рабочих участвует, видимо, мало интеллигенции, если ему, учителю гимназии, уделяют такое внимание.

— Вы интеллигент и человек высокообразованный, — начал, как всегда, следователь; Менкина не отважился больше сопротивляться такому лестному преувеличению своей значимости, но тем неприятнее было ему переносить это. — Вы знаете священное писание, — продолжал следователь. — Знаете или нет? — напирал он, видя, что Менкине не хочется пускаться в разговор.

— Ну, знаю, если угодно, — неохотно буркнул Томаш.

— Ладно, ладно, не прикидывайтесь таким скромником. Святого апостола Павла знаете?

— Этого как раз лучше других, — Томаш обозлился, что все-таки дал себя втянуть в беседу.

— А почему именно этот апостол заинтересовал вас больше других? — вкрадчиво продолжал расспрашивать следователь.

«Только бы не потерять рассудок», — с ужасом подумал Менкина — до того бессмысленным казалось ему в его положении говорить не о чем ином, как о святом Павле.

— Я просто хотел узнать, какого взгляда на женщин придерживался этот эпилептик, — вслух ответил он, думая о Дарине, ведь это ради нее перечитал он недавно писание.

— «И если не восстал из мертвых Иисус Христос, значит, тщетна проповедь наша и тщетна самая вера наша», — громко процитировал следователь, грозя ему пальцем, как обличающий проповедник. — Признаете ли вы, что на том стоит христианская наша религия, наша вера? Признаете или нет?

— Признаю.

Это было признание совсем задавленного человека.

— Хотелось бы мне услышать ваше мнение по этому пункту. Ведь мы с вами говорим сейчас неофициально, я бы сказал — доверительно, — упорно толкал он Менкину на разговор; тот столь же упорно молчал; тогда следователь сам ответил, подражая голосу Томаша: — Если бы мы не обладали бессмертной душой, тщетной была бы любая религия. Бессмертная душа — вот основа всякой религии — не правда ли, так вы хотели ответить. Ну, а теперь скажите мне, на чем же стоит ваша религия, скажем так — ваша красная вера в социализм?

Следователь всеми силами старался вытащить его из укрытия. Менкина молчал. Думал, потому что сам себе хотел ответить, во что он верит и на чем основывается его вера.

— Ну говорите же!

— Я должен подумать, — сказал Менкина.

Он продолжал размышлять. Все, что он видел дома и в мире, являлось ему гнусным, все было — огромная ложь, она разбивала все его прежние представления. Он никогда еще не спрашивал себя: чему верит, и верит ли вообще. Сейчас он ничего не находил такого, о чем мог бы сказать: в это — верю. Паулинка цеплялась хоть за ножку кровати… Он будет еще думать об этом. Во что-то он наверняка верит, но еще не уяснил себе, во что именно. «Верю, например, что эти держиморды изведут, уничтожат меня не раньше, чем я что-нибудь сделаю», — была его первая мысль.

— Во что-то вы все-таки верите, — назидательно проговорил следователь. — Но во что?

— Нет у меня какой-то особенной веры, которая как-то меня отличала бы, — уклончиво ответил Томаш, не желая попасться в сети. — Должен разочаровать вас, пан секретарь, я не верю ни во что из того, чему верил до сих пор.