Доминик Татарка - Республика попов

— Вы, что называется, интеллигент, с вами надо понежнее, не с плеча рубить, — сказал Томашу этот человек. — Ничего, мы еще подружимся, — серьезно добавил он и всерьез протянул ему руку.

— Дайте мне вашу руку, — сказал он. — Ну-ка, дайте руку. Дайте руку, говорю! Ах ты свинья, давай руку! Руку, сволочь, или мокрого места от тебя не останется!

Пятясь по стене, Менкина обошел вокруг комнаты, но не желал подавать руки. Бешенство, видимо, лишило агента самообладания. В конце концов Томаш все-таки подал ему руку, расхохотавшись при этом, как невменяемый. То, что его заставили еще подать руку мучителю, совсем помрачило его рассудок. Агент был грязное животное, а Менкина превратился в идиота. Только в идиотизме и была меж ними точка соприкосновения. Счастье, что агент не пожал ему руки, как нормальный человек, а обеими своими лапами ломал ее до тех пор, пока Менкина не рухнул на колени, и тогда ударил ногой в живот.

«Где вы, коммунисты?» Гардисты измарали дегтем все заборы, выписывая на них этот призыв своего главного командира. Со всех заборов заводских окраин кричали слова: где же вы, коммунисты? Возле целлюлозной фабрики и суконной случались драки между рабочими и — по полицейским рапортам — неизвестными, маравшими дегтем стены и заборы. Если не считать этого, коммунисты не отзывались. Их столько пересажали за последнее время, что оставшиеся не показывались. Потому-то и отважились гардисты писать свои вызовы.

Томаш Менкина исчез. Директор Бело Коваль уже терял терпение, но все-таки продолжал посылать сторожа к нему на квартиру. Исчезла и Дарина Интрибусова: ни в понедельник, ни в последующие дни в школу она не явилась.

У американца Менкины по горло было хлопот с похоронами. Как-то остановил его директор школы, спросил по-добрососедски, как бы между прочим:

— А что, пан Менкина, разве ваш племянник женится?

— Женится? — удивился тот. — Дал бы бог, чтоб взяла его такая хорошая женщина, как пани учительница. Я их все вместе встречаю. Человеком бы стал.

— Племянник ваш, однако, не очень-то дорожит прочным положением с правом на пенсию.

— А чем тут дорожить, — гордо возразил американец. — На такое жалованье разве можно жить, как положено учителю? Нет, это надо чудаком каким-то быть, чтоб молодому парню да мало зарабатывать.

На такие американские речи директор уже ничего не сказал. А американец, хоть и похороны готовил, порадовался. Впервые после долгого перерыва выбрался он в Кисуцы, за Маргитой. Рассказал ей, что слышал от директора, будто Томаш жениться собирается. И невесту вроде хорошую выбрал.

— А мы с тобой, Маргитка, осиротеем в гнезде. Эх, передумать бы тебе, Маргитка! И ты лучше меня ведь знаешь, что всякий сын, как женится, к матери холодней становится. Так и с Томашем будет. Жена, дети пойдут…

Но самое большее, на что согласилась Маргита, Томаша мать, это поехать в город на похороны Паулинки.

В покойницкой очень им стало горько, что столько намучилась в жизни бедняжка, и все напрасно, и повяла вот, как полевая трава… Маргита и Менкина стали в головах и в ногах у гроба. Маргита читала молитвы. Она правильно поступила, когда послала Паулинку на исповедь. Американец ждал, когда же придут проводить Паулинку. Но никто не пришел — ни Томаш с Дариной, ни его близорукий приятель; не было даже Лычковой. В чем дело? А Маргитка знай шепчет молитвы, передвигает четки и не думает о том, как трудно уходила из жизни Паулинка… Только священник пришел, помолился над гробом, покропил мертвое тело — скорей, скорей, некогда… Спешить-то в таком деле неприлично, и священник с трудом скрывал, что торопится.

А вышли из часовни при покойницкой — на тротуаре их ждала целая толпа, человек сто; подошла Лычкова, и все тронулись вслед за гробом. Женщины и девушки несли венок, цветы. Менкина краем глаза увидел, что Лычкова, шагавшая позади, несет в руке Паулинкин черный узелок. Всю дорогу не шел у него этот узелок из головы. И правда — в нем поместилось все, что осталось на земле от несчастной…

Американец все думал об этом — на похоронах люди всегда ведь растравляют себя мыслями о печальном; но даже когда вспоминал о том, как померла Паулинка, почему-то не ощутил прежнего ужаса. Он шел за гробом, а мысль его все время отвлекалась. Спиной он чувствовал, что сзади мерным шагом следует похоронная процессия. Как воинская часть, шагали люди, и не было печали или сокрушения в этой колонне, быть может, потому, что так много людей шло строгими рядами. Эти-то люди, шагавшие позади него за гробом Паулинки, и занимали все его внимание. И поэтому не мог он сам испытывать печали.