Живко Чинго - Большая вода

— Нет, искренно ответил я, — но конечно заслужил, тысячу раз заслужил на него право, — хотел я добавить, но промолчал, чтобы не рассмешить его.

— Ты мне понравился, малыш Лем, — сказал он, ему хотелось об этом рассказать, — ты мне понравился еще тогда, когда ты упал на землю, — горькая усмешка скользнула по его лицу, — когда ты лежал в пыли, поднял голову и спросил папочку — за что вы нас бьете, мы были у Большой воды, будь я проклят, ты поступил храбро, малыш. Такой отваги я еще не видел, пусть ты только пробормотал, но это было смело. Никто другой не мог такого ни подумать, ни сказать. Это и мне помогло не встать на колени. Но это не все, Лем, не только это, друг. Нет! Ох, Лем, чертяка ты эдакий! Он почесал растрепанные рыжеватые волосы, спутавшиеся, как у овцы, и, улыбаясь, сказал: — Другим ты заслужил это место, Лем. Заслужил в те дни, когда ты не уходил от стены и искал пролом, чтобы взглянуть на воду. Я думаю, на всей громадной стене нет места, которое ты бы не осмотрел. Ты искал, малыш Лем, — сказал он, положив руку мне на плечо, — ты искал такое место, и вот теперь оно у тебя, к счастью, есть! Ты заслужил его, Лем. Оно твое, — произнес он и чертом скользнул по чердаку, оставив меня одного. В этот миг он сам как будто стал частью воды, потонул в ночи.

Вот она — одна из счастливейших минут в доме. Будь я проклят, самый радостный час всей моей жизни. Признаюсь, ни тогда, ни позднее мне такого пережить уже не довелось. Одно такое мгновение стоило любого наказания. С того дня жизнь в доме для меня полностью изменилась, ушел всеохватывающий страх, живший в каждом углу дома, я смог вновь думать о Сентерлевой вершине, о вершине, где рождается солнце. Будь я проклят, это и было счастьем.

Лучшим временем в доме были ночи, проведенные на чердаке. На свободе, с тысячами звуков, красок и желаний. Ты чувствуешь их, упиваешься ими и из ползучего черного ужа сразу становишься огромным, чудесным, живым. В испуганном сердце растет гигантская волна. Смотришь, как рушится стена, и душу переполняет радостное предчувствие — желания исполнятся. В тебе поет чудесная птица с золотым оперением, она вылетает из слабой детской груди к небу. Потом мы часами летаем над водой, и запретить это не может никто. Крылья сильны, как у молодого голубя, родившегося здесь, в теплом гнезде на старом утесе. Громовой рокот волн, страшная буря той ночи, когда ты появился на свет, страх, неизвестность пропадают, когда светлое, легкое крыло касается волшебной бесконечности пространства. Летать без устали, без конца. Безрассудно. Тебя зовут невиданные, волшебные пределы, один другого краше, ярче. Ничего подобного ты еще не видел, как магнитом тебя влечет туда, к прекрасному, светлому, вечному. Будь я проклят, вечному. Мчась, встречаешься со смертью. Слышишь, как кто-то из детей во сне, в тихой глухой ночи вскрикивает, как будто ему приставили нож к горлу. Видишь беспокойные лица на смрадных постелях, в сонном бреду. В лихорадке. Тогда как безумный бежит к заветному месту на чердаке. Спрашиваешь себя, продираясь через паутину — где же та вершина, та проклятая вершина, которую дети называют Сентерлевой?

Из старых обитателей больницы в доме остался только звонарь. Как выяснилось, наш «Светоч» раньше назывался «Мир», специальное заведение для душевнобольных. Одним из них и был звонарь, товарищ Анески. Нельзя сказать, чтобы он был совсем помешанный. Еще меньше его можно было упрекнуть в том, что он не знал своей работы. Клянусь, это было его давнее ремесло. Господи, как он выдержал, вот настоящее чудо. А если уж говорить правду, он был такой ловкач и проныра, товарищ Анески, такое веретено, что перед ним надо шапку снять и ему поклониться. Хитрец явно видел, что его безумные выходки нравятся папочке, и ему не было удержу. Наш звонарь прекрасно понял, как не испортить характеристику.

Раз он целую ночь не мог заснуть. У него болел коренной зуб с левой стороны, и он места себе не находил. Чего только ни пил, прикладывал корень крапивы, откуда-то и самогончика нашел, но боль никак не переставала. Всю ночь стонал, будь я проклят, ходил из спальни в спальню, громко охая, чтобы и мы не спали. А когда кто-то в шутку тоже охнул, он совершенно спятил. Хотя было совсем уже поздно, за полночь, он приказал нам построиться во дворе. Была зимняя декабрьская ночь. Зима стояла сухая, суровая, трещал мороз. Все вокруг было глухо, только свирепый ветер острой косой летел над землей. Мелкий снег колол лица, как шипами, завывало все вокруг, стонала земля. В эту ночь пусто было на всем свете. Мороз приковал нас к земле. Клянусь, звонаря сразу отпустило, боль прошла, он выздоровел. Вы скажете, что это невозможно, но он излечился. Будь я проклят, если бы он не кончился тогда так неожиданно, он бы далеко пошел. Ну и что, что он был умалишенный, даже лучше, он любое указание исполнял без рассуждений. Нет, клянусь, я не шучу, из него бы вышел человек, созидатель и все такое, если бы он не помер тогда.