Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Колеса ритмично взбивали воду, скрытые от глаз боковыми надстройками, и слегка сотрясали корпус судна. На палубе было почти прохладно и не очень темно. Небо расчистилось, и луна, хотя и в последней четверти, светила еще довольно ярко. Комлев закрыл за собой дверь каюты и почувствовал, как слабый порыв ветра охолодил его мокрые волосы на затылке, будто чья-то рука коснулась их с пугающей бесцеремонностью. А когда он вышел из жилого коридора, рядом с ним возник, словно из ниоткуда, этот невысокий туземец в рубашке и шортах, кажется босой, и начал что-то глухо и сбивчиво говорить ему на лулими, показывая рукой в сторону кормы. Он также пытался объяснить это и на английском. Из всего, сказанного ему на двух языках, Комлев понял, что кто-то с ним хочет увидеться, но так, чтобы не знали другие. Он кивнул в знак того, что он туда пойдет, и человек этот тотчас же бесшумно исчез на слабо освещенной палубе, словно юркнул в какую-то щель, как ящерица.

На кормовой части «Лоалы» давно было оборудовано место для перевозимых пароходом автомашин, которые въезжали на борт с правой стороны, для чего там убиралось леерное ограждение. Его металлические стойки имели отверстия сверху и посредине, и в них был пропущен тонкий стальной тросик. Они не были глухо прикреплены к палубе. Комлев обратил на это внимание, еще когда впервые ступил на палубу парохода. Перед въездом на нее автомашин стойки заваливались путем поворота стопорного рычага на главной и неподвижной стойке, которая была ближе к кормовой надстройке.

Комлев прошел мимо застывших в дремотной неподвижности автомобилей, они уже успели остыть за долгий вечер, и от некоторых слегка потягивало бензином. Нигде не слышалось ничьих голосов — только звук работающих колес и шум проносящейся вдоль бортов воды. И тогда внезапно, как в каком-то страшном сне, кто-то, видимо, до этого сидевший на корточках, стал подниматься перед Комлевым, и в полутьме слабо блеснула сталь длинного широкого ножа, которым сельские туземцы рубят стебли кукурузы и проса и прорубают дорогу в зарослях. Внешне он тоже был похож на сельского жителя или просто рядился под него. На нем была (что тогда успел заметить Комлев) рубашка поверх длинной набедренной повязки, смахивающая на юбку, — обычная мужская одежда в деревне.

Взмах руки — и нож пронесся со свистом в сантиметре от шеи Комлева, когда тот мгновенно подался назад. Он даже не успел еще испугаться, ему почему-то казалось, что это какая-то местная забава, игра или же показательное состязание, вроде того, которое проводят мастера боевых искусств, демонстрируя свои приемы и при этом не касаясь друг друга. Да нет, здесь было все вполне серьезно, и надо было защищать свою жизнь. Лезли зачем-то запоздалые упреки в свой адрес: зачем он пошел в это место один и почему не вызвал вахтенного матроса? Комлев вдруг заметил метровый обломок деревянного бруска на палубе; видимо, его подкладывали под автомобильное колесо, а теперь он оказался для него просто подарком судьбы, и Комлев, быстро схватив его, успел отбить им новый удар противника. «А вот крикнуть и позвать на помощь самолюбие не позволяет», — успел со злостью на самого себя подумать Комлев. Значит, даже в минуту смертельной опасности хочется с какой-то болезненной безрассудностью играть героическую роль в этом жутком театре без зрителей. Играть для самого себя да и для того, кто жаждет тебя убить. Комлев к собственному удивлению научился парировать удары ножом своей деревяшкой, а сам в это время приблизился к той самой опорной стойке, которая позволила бы ему повалить все ограждение, если бы нападавший был к нему прижат. Но об этом он мог только мечтать. И вот его ночной противник, видимо, решил, что с белым пора кончать. Вдруг здесь появится кто-нибудь из команды и поднимет тревогу? И он накинулся на Комлева со злобной неуклонностью, как атакующий хищный зверь, чтобы завершить все побыстрее, а Комлев с леденящей душу ясностью представлял себе удар, который он пропустит, и это может стать его концом. Вцепившись левой рукой в стойку со стопором, правой он сделал отчаянный взмах своим обломком бруска в сторону головы нападающего. На его темном лице он только видел белки глаз и еще белизну оскаленных зубов. Этот неожиданный натиск Комлева заставил противника на миг озадаченно отступить на шаг, податься назад и слегка откинуться на ограждение за его спиной. И в этот момент с судорожной поспешностью, еще не веря в возможность удачи, Комлев повернул рычаг стопора, делая сам шаг вправо от борта. Все стойки ограждения с железным лязгом рухнули на палубу. А этот, с длинным ножом, уже падая за борт, все еще отчаянно пытался, изгибаясь всем телом, выпрямиться и удержаться на палубе. Он выкрикнул что-то на непонятном языке, и это было похоже на крик смертельно раненого зверя, и свалился со слабым плеском в пенистую, отбрасываемую колесом парохода, воду. Он исчез в ней, потом его черная голова возникла уже совсем далеко за кормой. А потом ее поглотил сумрак ночи. Комлев быстро огляделся, сердце его гулко стучало. Он опасался, что у нападавшего мог притаиться в засаде сообщник на случай неудачи. На корме было темновато. Гакобортный огонь светил где-то поверх жилого помещения с сетчатыми стенками, которое покрывало часть палубы, отведенную для автомобилей. «Надо уходить отсюда», — напомнил себе Комлев. Оглядываясь по сторонам, он снова восстановил леерное ограждение, чтобы кто-нибудь ночью случайно не оказался за бортом. Потом по трапу, чувствуя некоторую слабость в коленях, поднялся на верхнюю палубу. Ему было стыдно это сознавать, но зубы его временами выбивали вполне отчетливую дробь. Он решил не идти сейчас в свою каюту, а сразу подняться на мостик и все рассказать капитану. В конце концов, это даже его обязанность.