Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Якимов с хмурой отрешенностью наблюдал все это с мостика, пригнулся и заставил пригнуться второго помощника перед тем, как грянул взрыв со звоном из-за осколков, отскакивающих от стали надстройки, и всем заложило уши. Мотористы, еще услышав «полундру», ринулись в узкую дверь машинного отделения, другие — в дверь закутка, где была курилка, но двоим последним пришлось получить пару небольших осколков в те части тела, которые оставались снаружи в процессе протискивания курильщиков в спасительное нутро корабля.

К несчастью для Якимова, шла очередная волна сокращения на флоте, и он был без проволочек уволен в запас. Дело было еще и в том, что Якимов имел неосторожность, будучи в подпитии, в Доме офицеров повздорить с одним из чинов политотдела незадолго перед этим событием. И бывший теперь военмор стряхнул пыль с учебников по мореходному делу и стал готовиться к сдаче экзаменов с целью получения диплома штурмана дальнего плавания.

В столовой команды в углу стояла картонная коробка с прорезью вверху, куда предлагалось бросать и местные финго с расплывчатыми физиономиями африканских вождей, и любую другую валюту, которую членам команды удалось заработать, если они, конечно, могли с частью этого заработка легко расстаться. Все это шло на пополнение судовой кассы, но главным, хоть и скромным источником этого пополнения была плата за краткосрочные курсы мотористов, которые вел стармех Чирков, а темнокожих учащихся поставлял местный профсоюз моряков и докеров. Но через два дня должен был состояться выпуск, а новых заявлений не поступало. Механиков еще иногда просили починить дизельный двигатель где-нибудь на маслобойке или водокачке. Подозревали, что самым состоятельным на «Ладоге» был рулевой Каминский, худощавый, подтянутый и всегда со снисходительно-покровительственной улыбочкой. От вахты на палубе он обычно уклонялся, а за него стояли другие, причем он придумал гибкую таксу оплаты в зависимости от времени суток вахты и погоды. Он одевался по лучшей тропической моде: белая рубашка, шорты и белые чулки-гольфы. Он покидал судно, стараясь, не попадаться на глаза капитану или старпому, а когда он возвращался, не знал никто. За воротами порта кое-кто видел, как он садится в ожидавшую его машину. Иногда в картонную коробку он с картинной небрежностью всовывал бумажку в десять или двадцать финго, стараясь, чтобы это происходило непременно при свидетелях.

Кок Ильченков, человек угрюмый, как многие повара, проявлял порой дьявольскую изобретальность, готовя двухразовое питание (утром и в позднее послеполуденье), заметно скатываясь к туземной кухне, которую постепенно освоил, что диктовалось наличием исходного кулинарного материала: клубней маниоки и ямса, местной фасоли и муки из сорго. Поэтому такие блюда как гари, фуфу или мсомбо в его меню попадались с нарастающей частотой, по мере все большей зависимости от местного рынка, где овощи были дешевы. Надо сказать, что это самое мсомбо, то есть мешанина из кукурузы, фасоли, риса, мяса (если удавалось его купить) и пряностей пользовалась даже известной популярностью. Впрочем, была еще и рыба. Туземные лодки подходили после полудня к судну со стороны залива, в пустой гулкий борт стучали веслом и кричали снизу:

— Бо, и вант бай фиш? Боку гуд фиш! (Приятель, ты хочешь купить рыбы? Много хорошей рыбы!).

Рыбакам всегда сообщали с берега, что цена на рынке так понизилась, что везти ее туда по жаре смысла не имело. Положение «Ладоги» им было известно — здесь все знали обо всем, поэтому и продавали с большой скидкой.

На той широте, где сейчас у причала в унылом ожидании чего-то стояла «Ладога», темнело и светало в одно и то же время — около семи часов. Ночь в результате получалась неоправданно длинной, а отсутствие освещения как бы усугубляло ее продолжительность, Свирин же почему-то ночами остро ощущал тоску и унизительную предельность своих возможностей. Тянуло на воспоминания, как пьяницу тянет к выпивке. Результат выпивки, как известно, — похмелье, а воспоминания часто ведут к мучительному самоанализу, после которого индикатор жизневерия оказывается на нулевой отметке, словно стрелка судового компаса, показывающего на чистый норд.

С моря потягивало неким подобием прохлады, но корпус судна разогревался за день на солнце и потом долго и медленно остывал, как чугунный утюг, но до конца остыть не мог. Поэтому в помещениях всегда стояла безжалостная духота. В эти долгие ночи он о многом передумал, но результат его умственной деятельности был прискорбно мал. Если его записать, то он состоял бы всего из нескольких предложений вместе с довольно зыбкими благими намерениями. Он, Свирин, во многом разбазарил прожитые годы. Болтался в плаваниях, а жена и двое детей жили как бы отдельной от него жизнью. Серьезной профессией он не обзавелся, заочную учебу в институте прервал после третьего курса. Раньше хоть был смысл работать в «загранке»: покупались и привозились дефицитные в стране вещи. Он решил, что, если вырвется отсюда, с дальнейшими плаваниями порывает. Идет на курсы штурманов малого плавания, получает диплом и работает, не отдаляясь от родных берегов, чтобы быть ближе к семье. Заканчивает заочно институт. А там видно будет.