Лине Кобербёль - Обещание ведьмы

Тут я услышала, как Никто что-то бормочет себе под нос:

– Абигайль. Артемида. Анастасия. Или… Беата… Нет, думаю, я не Беата. Клара, как думаешь, я похожа на Беату?

– Э… нет… в смысле да, если только тебе самой нравится.

Если честно, по-моему, я не очень её слушала. Широкая тёмная тень скользнула по красной земле. Когда я взглянула вверх, меня пробрала дрожь: на этот раз сомневаться не приходилось – в небе парил, зависая между нами и солнцем, гриф, и хотя до него было далеко, я невольно схватилась за руку. В мире существует огромное количество грифов, и причины думать, что это тот самый, не было никакой – на самом деле это было бы просто невероятно. Но мурашки, бежавшие по моей спине, с таким логическим рассуждением не согласились.

– Клара? – Кахла подошла ко мне вплотную. – Извини. Но у нас нет выбора.

Я слишком поздно поняла, что она собирается сделать. Она положила руку Котёнку на голову, и вдруг нас с ним пронзила ужасная, тошнотворная боль. А потом он обмяк у меня на руках. Не так, как до этого, когда изображал вялость, прикидываясь бедным маленьким страдальцем, нет – теперь он обмяк по-настоящему, напомнив безжизненную тряпичную куклу с болтающимися лапками, так что сложно было определить, дышит он или нет.

– Что ты с ним сделала? – произнесла я, глотая ртом воздух – мне вдруг самой стало трудно дышать.

– Я… немного зажала его жизненную струну. Но не выкрутила её и не оборвала. Он придёт в себя, но… наверное, не сразу.

Я не отводила от Кахлы взгляда. Она столько всего умела, что вполне могла бы сравниться с Бравитой. Или Ламией. И это сходство ужасало. Хотя я и знала Кахлу, иногда она меня пугала. Как-то тётя Иса сказала, что добро и зло не делятся на «или-или», они едины. В Кахле же было столько всего тёмного, трудного для понимания, опасного – того, что многие, наверное, назвали бы злом.

– Мне пришлось это сделать, – прошептала она, похоже почувствовав или разглядев мои мысли. – Как же иначе нам двигаться дальше?

Сначала я не могла выговорить ни слова. Просто погладила своего маленького обмякшего котика по голове, хотя он этого и не почувствовал. А потом положила в ящик – вялого и смирного.

– Двигаться дальше, – повторила я. – Да. Давайте уже закончим это путешествие.

Я выудила Старфон из рукава костюма и заново установила будильник, стараясь не смотреть на Котёнка. Он казался таким маленьким, гораздо меньше, чем обычно.

Оскар довольно неуклюже похлопал меня по плечу.

Мы закрыли ящик, и он вновь установил время на таймере. 26 минут.

Я взглянула вверх. Гриф так и парил в небе.

Тень грифа, можно сказать, всё ещё витала надо мной, в то время как нас окутывал густой туман диких троп. Котёнок лежал в ящике, напоминая кем-то потерянную мягкую игрушку, которая лишилась большей части набивки. Внутри меня было какое-то странное серое чувство, словно это мне зажали жизненную струну. Казалось, я не полностью принадлежу реальности. Руки в перчатках защитного костюма были влажными и скользкими от пота, и мне приходилось прилагать массу усилий, чтобы удерживать ремень, за который мы несли ящик.

Почему у меня возникло ощущение подавленности, будто всё сейчас закончится очень-очень скверно?

По сравнению со зноем пустыни, откуда мы прибыли, туман диких троп казался бесцветным и прохладным. Единственное, что теплилось красным, – это цифры на таймере. 24:07, 24:06, 24:05… Огромным усилием воли я оторвала взгляд от экрана. Можно подумать, мы несём бомбу, а не будущее всего дикого мира.

А ведь о будущем и идёт речь. Не только о единственной надежде тёти Исы сохранить жизнь. Или о последнем шансе для папы Кахлы. Или Шанаи, фру Померанец и господина Малкина…

Если мы не доставим воронят в целости и сохранности в Воронов котёл, всё будет точно так, как сказала доктор Юли: дикие ведьмы лишатся общего места для встреч, и пройдёт немного времени – и Бравита Кровавая будет властвовать беспредельно.

Я сознавала, что мой маленький Котёнок не должен быть помехой для достижения нашей цели. Однако что-то всё же сочилось из моего сердца, из того места, где находилось дикое чувство. Я истекала кровью, хоть и невидимо для окружающих. Ноги стали тяжёлыми и неповоротливыми, а костюм, казалось, перестал быть защитным, превратившись в тюрьму – в нечто, держащее меня в заточении, лишив осязания, зрения, слуха и способности мыслить…