Михаил Каминский - Переполненная чаша

Когда все эти подробности одна за другой всплыли в моей памяти и создали объемный и цветной образ комнаты и живых бюстов за столом, протянувшимся от стены до стены, я понял: все предназначалось для того, чтобы раздавить. Растоптать и унизить. Даже большое число членов мандатной служило, пожалуй, не стремлению разделить их ответственность на мелкие кусочки, а тому же психологическому прессингу, устрашению.

Опять наш корабль качнуло. Теперь сильней, размашистей. А отчего — неизвестно. Это походило на сон: тебя вдруг подбрасывает непонятная — невидимая и незнаемая сила, и ты взлетаешь — легко, взахлеб, высоко, в никуда. Но тут о себе весьма ощутимо и без всякой фантастики заявил громкий и многоголосый шум: команды, усиленные мегафоном, крики матросов, гудки, удары и скрипы, постепенно соединяющиеся в единый гул, с каждой секундой набирающий мощь. Корабль задрожал, он как бы весь натянулся струной — от носа до кормы, и эта струна, того и гляди, могла лопнуть. Как хорошо, что это — его последний рейс, потому что все — и переборки, и обшивка, и машина, и даже несущая стальная конструкция — все, признал капитан перед лицом разъяренной Жанны, пришло в негодность.

Мне не хотелось уже стоять здесь, в тени, где до берега — рукой подать, а сам берег похож на неровную, обветшалую стену средневековой крепости. Захотелось на солнце, к людям. И подальше от Скота. А он будто бы почувствовал, что я хочу освободиться от него, и придвинулся ближе.

Теперь нас основательно беспокоили. Толкали и трясли, швыряли, двигали и резко останавливали, чтобы тут же рвануть в противоположную сторону палубы, проходы, открытые иллюминаторы кают заполнились любопытствующими, встревоженными и даже сердитыми лицами. Зачем, мол, все это, не мешайте отдыхать. Я, конечно, знал, что нас много, что мы — разные, но никогда не встречал всех вместе такими напряженными и взъерошенными, точно куры, потревоженные на полуночном насесте наглым светом сильного фонаря.

Всех всколыхнул долгожданный могучий буксир, невидимый с того места, где стояли мы — Любавин, я и Скот. Он трудился на совесть, теперь уж непрестанно, и многочисленные, натужные, страдальческие звуки, издаваемые в ответ нашим корабликом, слились в единый стон. Любавин при каждом рывке и толчке крутил головой, то ли восхищался титанической работой буксира, стремившегося вырвать нас из плена, то ли ожидая, в каком месте начнет рассыпаться наш «турист», который, довольно долго простояв на мели, мог и совершенно отвыкнуть от движения. «Слава богу, — возвращался я к одному и тому же, — что у него — последний рейс, что немощного пенсионера отведут куда-нибудь в дальнюю сторонку, дабы он не заражал своей ржавчиной окружающую среду».

А Скот, казалось, не замечал происходящего. У него была слишком сильная воля, чтобы немедленно отвечать на внешние раздражения, какого бы масштаба они ни были. Приводнись рядышком летающая тарелка, воспитавший в себе непоколебимость Скот в крайнем случае лишь неспешно повернул бы в ее сторону свой взор. А тут он лишь чуток сузил глаза и подобрал губы.

— Сейчас поедем! — радостно возвестил Любавин.

И в самом деле, стон усилился, достиг оглушающей силы, кораблик вскрикнул, вырвавшись из объятий присосавшегося к нему донного грунта, и начал медленно и неохотно разворачиваться вокруг своей оси. Прежде всего я заметил это по тому, что от меня стало уходить в сторону жерло поганой трубы. Потом вместо узкого и грязного рукава между нашим бортом и берегом стал открываться — с каждой секундой все больше, больше — Дунайский простор. Картина широкой и полноводной реки, подчиняясь законам оптики, постепенно сходила на нет, но — странным образом — для меня водная гладь не кончалась на пороге обозримого, а устремлялась за границу горизонта; мне чудилось, что я вижу ее продолжение, и от этого само собой вырвалось радостное:

— Здорово как, а!

Кораблик, следуя силе буксира, все стремительней удалялся от берега. Заработал и наш собственный двигатель. Сначала робко, как бы прислушиваясь, точно послеинфарктный больной, к своим возможностям, веруя, и сомневаясь, и опять надеясь. И как только вокруг нас стало много воды, образовался простор, корабль опять затих, загремели якорные цепи, успокоившиеся туристы стали постепенно исчезать — возвращались в свои каюты для продолжения такой заманчивой в нестерпимую жару сиесты, которая в вольном переводе на наш язык означает разлагающее безделье.