Лукас Бэрфус - Безбилетник

В первую декаду двадцать первого века старая эпоха ещё не совсем исчезла. Её остатки ещё попадались тут и там, да, как покинутые, наполовину разрушенные здания, на дороге, по которой больше никто не проезжает. Ведь открыты новые территории. Мир, если смотреть на него со стороны, изменился мало. Поколение дедов видело огромные перемены, первые самолёты, первые стиральные машины, первые телевизоры, впервые видело спутник на околоземной орбите, первый космический корабль, первого человека на Луне, впервые субботу в качестве дополнительного выходного дня, первый оплачиваемый отпуск. Всё это было уже целую человеческую жизнь назад. С тех пор мало чего произошло, хотя у каждого из нас есть такое чувство, будто мы являемся современниками величайшего перелома мировой истории. И тех, кто это отрицает и избегает машин, мы называем упрямцами, а то и глупцами. Пусть даже мотивы их отказа были достойны уважения, но отказ был бессмысленным, никто не ушёл от действительности машин. Эта действительность была герметична. Машинный посланник передавал сообщения, по которым мы выстраивали нашу жизнь; без него, крылатого, мы ничего не понимали. Он был истинный Трисмегист, величайший философ, величайший жрец, величайший правитель, он один знал, что возвещали новые, невидимые боги, он один объявлял законы, но поскольку Филип теперь был отрезан, вторично став жертвой электричества, он ступил в старый мир, в старую повесть со старыми героями, теми духами, которым давно уже было суждено погибнуть, но они всё никак не могли умереть.

Одного из этих духов можно представить себе на альпийском пастбище: по утрам он собирает овец, топает сквозь влажные клубы тумана, прячет голову поглубже под капюшон и поправляет, где надо, забор. Он подставлен всем ветрам, но не придаёт значения природе. Не видит в ней смысла, ничего хорошего не находит в её законах. Единственная причина, почему он на альпийском пастбище, кроется в том, что там ему не надо разговаривать. Он ещё никогда не разговаривал. Ни разу. Как всякое создание, он издавал какие-то звуки, в боли или в наслаждении. Хрипел и стонал. Нашёптывал. Плакал. Но никогда не говорил.

Десятилетия тому назад он обитал на сгоревшей мельнице, в стороне от Сандельфингена, по дороге на Тёриген. Обустроил себе там единственное помещение, которое уцелело от огня. Обшил досками, которые подбирал на стройках, ночами, когда там прекращались работы. От ближайшей линии электропередачи прокинул себе ток для обогрева и плиты, овощи добывал на утренней заре в огородиках на отшибе. Потом они начали травить его кошек. Он находил их трупы в мельничном пруду. Он знал, что это означало, и погрузил то, что ему ещё могло понадобиться, в свой «субару» и скрылся за горизонтом.

Впоследствии его видели на стройках в глубинке, в период высокой конъюнктуры. Подтаскивал цемент, укладывал арматуру, оставался всегда ненадолго, на несколько дней. Если спрашивали, как его зовут, или хотели знать, откуда он, тогда он сразу просил бригадира рассчитать его и искал себе другую работу. В лесу у Кастельхофена он убил солдата. Унтерофицера, который отвечал за снабжение в казарме. Тот уверял, что у него есть на продажу несколько приборов ночного видения. Но это оказалось враньём. Единственное, что солдат ему показал, была его голая задница. Он поднял с земли камень, убил его и оставил лежать. Получил восемь лет, которые отсидел в Торберге. Потом поехал в Португалию. Женился на женщине, которая была старше него на пятнадцать лет, дочери дипломата, погибшего в Анголе. Они провели вместе три хороших года. Она подпускала его к себе каждый день и была хорошей поварихой. Он зарабатывал немножко денег на туристах с родины. Однажды вечером она раскашлялась и через три недели умерла. Он организовал ей могилу на еврейском кладбище в Фаро, как она того пожелала. Договорился с нужными людьми. Хотя она не была еврейкой. После этого он продал дом, взял деньги и поехал домой.

Одну зиму он прожил на Коль де ля Форклац в кантоне Валлис, недалеко от французской границы, в пансионе, который закрывался на холодное время года. С одним парнем, толстым испанцем, у которого был дефект речи; он подобрал его на автостоянке у Мартиньи. Они выбили окно в подвал, отапливали комнату рядом с кухней газовым грибком и целыми днями играли в карты в «чёрную даму». В ночь новолуния они садились в «субару», ехали через перевал к одной просеке лесорубов и выключали там фары. На границе их поджидал человек, потный от волнения. Он был в очках, маловатых для него и криво сидевших на носу. Они грузили в багажник коробки с «Мальборо», «Кэмел» и «Муратти» и ехали назад. Один тип, работавший в товарах по банкротству, предлагал им по восемь франков за блок. Они хотели по двенадцать. Восемь, настаивал торговец краденым. Испанец ругался. Они сходились на десяти. Ладно, пойдёт, говорил торговец, не ругайтесь, пусть будет ни вашим, ни нашим. На вырученные деньги они затаривались в местной сельскохозяйственной потребкооперации провиантом, пивом, шнапсом, мясными консервами, макаронами и куревом. Остальное просаживали у потаскух, в борделе прямо у станции. Испанец хотел блондинку. Но блондинок у них не было, только одна таитянка, которой он в конце концов и обходился. Они гуляли до четырёх часов утра, пока их не выставляли за дверь. Поскольку они были пьяны, то отсыпались в машине. Их будил холод. В закусочной на вокзале они пили кофе, съедали суп и пару яиц. Потом ехали назад в пансион и ждали следующей безлунной ночи.