Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Приземистый, крытый соломой домик ньи Жожи был невзрачным с виду. По фасаду с облупившейся штукатуркой шли в ряд четыре окна и три двери, сколоченные из досок фиговой пальмы; рамы покоробились, створки подгнили от частой смены дождя и солнца. Хижина одиноко стояла на краю голой, выжженной равнины, и уцелевшие куски штукатурки на ней, стоически сопротивлявшиеся разрушительному действию времени, говорили о запустении, в котором лачуга эта пребывала уже долгие годы. Соломенная крыша с прогнившими стропилами, казалось, только и ждала подходящего момента, чтобы рухнуть. Кривые балки, напоминавшие веревки для сушки белья, разделяли внутреннее помещение на три части.

Жокинья остановил мула у открытой калитки и крикнул:

— Эй, кто там! Кума Жожа! — Потом спешился, перекинул стремена через седло, отвел мула под навес и привязал поводья к вбитому в стену черенку от мотыги. История семейства ньи Жожи была ему хорошо известна: постепенный распад и разорение, продажа земли по клочкам, пока не наступила полная нищета. Посевные площади уменьшались по мере того, как прекращались дожди и пересыхали источники. Бразилец огляделся по сторонам. Куда исчезли оросительные каналы и манговое дерево у дороги? Где росшее прежде во дворе рожковое дерево, простиравшее могучие ветви над домом и летней кухней? И почему не видно гигантского каучуконоса с густой кроной — она давала такую приятную тень при входе на участок? Где беседка в глубине сада, увитая диким виноградом, где розовый куст под окном столовой, весь усыпанный белыми цветами, аромат которых он неизменно ощущал, вспоминая о детстве; где обнесенные забором грядки и квохчущие, гоняющиеся за саранчой и яркими бабочками куры; где поливное поле маиса и озорные вороны на зеленых початках — словом, где все эти мелочи, связанные с его далеким детством и все еще живущие в его памяти? Да, горести и разочарования и в самом деле могут убить в человеке душу. Ведь человек как кошка, которая любит, чтобы все оставалось неизменным, и пугается, шипит, когда мебель неожиданно исчезает или сдвигается с привычного места…

Уф! Ну и жара сегодня! Никогда раньше такой не бывало! Он завернул за угол, вошел в калитку.

— Эй, кто тут есть? — снова крикнул он, но нья Жожа уже стояла в дверях, облаченная в свой неизменный траур: длинную, волочащуюся по земле юбку, широкую кофту и черный платок, от долгой носки сделавшийся почти серым.

— Да поможет вам, кум Ньоньо, милосердный бог!

Жокинья обнял старую приятельницу.

— Простите, кума, что не собрался больше навестить вас, у меня буквально ни минутки свободной не было. Как живете-можете? Здоровьице-то еще крепкое, а?

— Какое уж там крепкое, кум Жокинья. Перемогаюсь кое-как, с грехом пополам. Одной ногой в могиле. Я как отрезанный ломоть, только и жду, когда меня приберет смерть.

— Полно, полно. На пару лет вас еще хватит. Наше поколение — крепкой закваски.

— А вы входите, кум, не чинитесь.

— Хорошо посидеть в тенечке, я расположусь, если не возражаете, прямо здесь.

Около двери к стене была приставлена скамейка из досок фиговой пальмы. Жокинья рухнул на нее как подкошенный. Достал большой красный платок с черными крапинками, вытер пот с лица, шеи и подбородка, будто обильно струящуюся кровь. Потом громко высморкался, точно протрубил в рожок — до, ре, ми, — сложил платок и спрятал его обратно в карман. Во второй раз навещал он матушку Жожу, с тех пор как несколько дней назад прибыл в Долину Гусей после двадцати с лишним лет отсутствия.

— Вам на пользу пошло житье в тамошних краях, кум Жокинья. Вы прямо пышете здоровьем…

— В детстве я был заморышем. И еще долго оставался щуплым. Прежде чем ступить на твердую землю, я много лет тянул лямку матроса. Потом, что называется, прочно прирос к месту, стал домоседом, отрастил брюшко.

Оба незаметно очутились в прошлом, ведь, чтобы распахнуть туда дверь, не надо прилагать особые усилия; каждый вспоминал что-нибудь свое, заново открывая целый мир, их мир и мир чужой, столь же реальный, как земля, по которой они ходили. Сердце ньи Жожи было приковано к этому миру неразрывной цепью, точно пуповиной, и ей казалось, что призраки былого, воскресшие среди нынешних мертвых понятий, прикованы к противоположному концу цепи. За это она и ценила мир прошлого.

— Я помню, я все помню, — твердил Жокинья. В поисках воробьиных гнезд он взбирался на рожковое дерево. Словно это было вчера. — Вот я сижу на корточках и жую табак, а потом сплевываю на каменный парапет, ящерицам на радость. Они разевают рот, проглатывают клейкую массу и становятся будто пьяные, я мог брать их прямо руками…