Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

— Но я вовсе не хочу уезжать, — пробормотал юноша, чтобы нарушить молчание. — Я вовсе не собираюсь никуда уезжать. Я…

— Погоди! Говорю я, мой милый, — прервал его ньо Лоуренсиньо. — Двое не могут говорить одновременно. Сначала один, потом другой. Потерпи немного. — И он метнул на Кина строгий взгляд.

Мане Кин невольно попятился: у старика был крутой нрав.

— Итак… Ты не желаешь отсюда уезжать? — вернулся к прежней теме Лоуренсиньо, высоко подняв брови и изобразив на лице бесстрастную улыбку дипломата. — Но ты все равно уедешь, уедешь и никогда больше не вернешься. Можешь мне поверить. Если пареньку вроде тебя засядет в голову какая-нибудь мысль, она не даст ему покоя — это все равно как слепень, что вьется вокруг скотины: все жужжит да кусает, и в конце концов осел прямо бешеным становится; я по себе знаю, я ведь тоже был молодым. И если я не остался на Сан-Висенте, так это потому, что не такое у меня воспитание и характер не тот, не выношу я тамошней суеты. И все-таки я стал постепенно утрачивать веру…

Мане Кин собрал все свое мужество и очертя голову ринулся в атаку.

— Кто вам сказал, что я еду? Я вовсе не собираюсь. Я уже договорился с ньо Жоан Жоаной, он обещал одолжить мне денег на разработку источника около Речушки.

Внезапно точно бомба разорвалась. В недобрый час упомянул парень о ростовщике. Ньо Лоуренсиньо рассвирепел. Он выхватил из ограды острый камень, которым всегда пользовался для устрашения врагов, и принялся неистово размахивать им.

— Что ты там плетешь, идиот! Просить денег у Жоан Жоаны! Эдакое надумал! Убирайся, несчастный, с глаз долой! Живей, живей поворачивайся! Скатертью дорога! — Воздух со свистом вырывался из груди старика, весь дрожа, он потрясал камнем, будто подхваченный бешеным вихрем. Лоуренсиньо даже глаза прикрыл, чтобы воздвигнуть прочный барьер между своей неподкупностью и миром грешников и авантюристов, он извивался всем телом, как дикий зверь, угодивший в ловушку. — Убирайся, пошел прочь, вон отсюда! Ты уже лишился души! Ее купил Жоан Жоана. Пошел прочь! Убирайся с глаз моих, дрянь эдакая!..

— Я не продавал души! Я ничего не продавал! — Мане Кин кричал изо всех сил, но голос его походил на слабый шелест листвы, заглушаемый бурей. — Я не продавал души! — закричал он еще громче. — Я только сказал вам, что ньо Жоан Жоана обещал одолжить мне денег. Тогда я смогу остаться на своей земле. Вы меня слышите? Я не продавал души…

— Час от часу не легче. Просить взаймы у этого негодяя — значит продать землю за бесценок, просто даром отдать! — Произнеся эту тираду, ньо Лоуренсиньо открыл один глаз, водворил камень на место и снова поднял указательный палец.

Он говорил чересчур громко. И на этот раз Лоуренсиньо ни с того ни с сего вдруг вышел из себя, раскричался на всю округу. Оглушенный его громовым голосом, Мане Кин поспешил ретироваться. Не останавливаясь и не оглядываясь назад, он отошел на солидное расстояние. Не впервые доводилось ему видеть старика в таком неистовстве, но теперь ругань соседа задела его за живое; у Кина было ощущение, будто его застигли с поличным на месте преступления. Он знал, что ньо Лоуренсиньо не злопамятен, обязательно окликнет его, когда Мане Кин будет проходить мимо, и, забыв о недавней ссоре, скажет миролюбиво своим глуховатым голосом: «Подойди сюда, парень. Кто покинет землю, потеряет душу, станет точь-в-точь как щенок, потерявший хозяина, потому что хозяин — это душа. Ты видел, как мечется такой щенок, кидается из стороны в сторону, места себе не находит?» (Это говорил ему ньо Лоуренсиньо накануне.) Однако страх все еще не покидал Мане Кина, хотя, прячась за оградой и деревьями, он давно уже скрылся с глаз старика. Впрочем, страх этот, возможно, был вызван тем, что ждало его впереди, — он и сам не мог толком разобраться в своих ощущениях: может, он боялся матушки Жожи, словно мать, услышав возмущенные речи старого друга семьи, поджидала его, чтобы тоже обрушить на сына свой гнев; а может, он трепетал перед человеком с вкрадчивыми манерами и свисающими вниз усами — «Я одолжу тебе денег под небольшие проценты, ведь мы с тобой друзья», — испытывая такой же ужас, какой ньо Жоан Жоана внушал всем, ужас, смешанный с отвращением, ибо каждый понимал, что без ростовщика не обойтись; может, его страшил крестный отец — «Поедем со мной, мой мальчик, положение становится угрожающим», — как страшит ребенка кошмарный сон, в котором чьи-то руки тянутся к нему через окно, чтобы его схватить.