Михаил Вольпе - Петух пропел в бухте (сборник)

Внезапно блеснул огонек, это был сигнал с «Гирлянды». Парусник оказался совсем близко. Широко раскрытыми глазами вглядывался Жул Антоне в силуэты тендера, напоминающего морскую птицу: Жон Тудинья обещал быть в Понтинье еще в полночь. Он был человеком слова, ему можно было верить, однако попробуй сдержать обещание, если на море полный штиль. Ветер в парусах — все равно что ноги у корабля; без ветра ему не прибыть к назначенному часу, и какое кому дело до человека, всю ночь тщетно поджидающего парусник. Жул Антоне сел, потянулся, огляделся вокруг. Никаких признаков жизни. Только слышится шум прибоя да в брюхе бота раздаются глухие удары — это бьется о стенки всякая поклажа, и знакомые, привычные звуки успокаивают гребца. «Гирлянда» была даже ближе, чем ему сперва показалось. Жул Антоне быстро отвязал от большого камня веревку, взялся за весла и стал грести по направлению к паруснику Тудиньи.

Жон Тудинья выпустил плечо Мигела. Видно, парень не промах. Он ведь тоже в свое время был молодым, кровь в нем так и кипела. Ах, золотые это были денечки! Неожиданно какой-то шум привлек его внимание. Тудинья вынул изо рта трубку, вгляделся попристальнее в полумрак. «Верно, это Жул Антоне плывет к нам, а, Сарафе?» — «Он самый, — ответил Сарафе, орудуя веслом. — Вон как лихо гребет». Сердце владельца «Гирлянды» забилось. Только теперь он осознал, насколько опасна, рискованна эта поездка, на которую он согласился скорее из желания помочь другим, нежели самому нажиться на контрабанде. Он отвечал за все, что бы ни случилось. За хорошее и плохое. Соблюдал ли он должную предосторожность? Вдруг за Жулом Антоне следят. Этого владелец парусника боялся больше всего на свете. «Гирлянда» чуть покачивалась на воде. Четверо матросов из команды без устали работали веслами. Наконец бот Жула Антоне приблизился вплотную к борту тендера. С этого момента судьба «Гирлянды» была неотделима от опасности. И судьба Жона Тудиньи тоже…

Роберто спрыгнул на бот. На дне его уже стояло несколько бутылей и металлических канистр с грогом.

— Возьми это для Гиды. Говорят, петух с облезлой шеей приносит счастье и дает хороший навар, — сказал Жон Тудинья, протягивая Жулу Антоне петуха.

Толстая торговка приподнялась, выпятив мощную грудь.

— Мы уже приехали, ньо Тудинья? — спросила она, еще не вполне очнувшись от дремоты.

— Пока нет, нья Танья. Не волнуйтесь, успеем. Просто мы избавляемся от лишнего груза, чтоб было легче идти на веслах. Мы уже около Понтиньи и скоро бросим якорь…

Они гребли в сторону каменистого побережья между Падрао и складами англичан. Было темно, но рассвет уже высветил сероватое небо вокруг Зеленой горы, предвещая наступление утра. Волны с глухим шумом ударялись о гальку. Маяк на Птичьем острове пронизывал предрассветные тени своими короткими световыми сигналами. Матросы гребли почти бесшумно. Гида с матерью, конечно, поджидают их, несмотря на поздний час. Они вдвоем перенесут грог в траншею у дороги, оставшуюся после войны 1914 года, а матросы тем временем вернутся на парусник, стоящий на якоре, чтобы помочь высадить пассажиров. Утром женщины перенесут контрабандный товар в более надежное место. И если все сойдет гладко, в следующий раз «Гирлянда» привезет новую партию грога. Барыши получат богачи. А работают на них вот такие бедняки, как Жул Антоне, хорошо хоть не задаром. Ньо Тудинья человек обстоятельный, слов на ветер не бросает.

В нескольких милях от берега петух Гиды вдруг захлопал крыльями и, вытянув облезлую шею, звонко закукарекал…

Второй куплет все не получался. Наверное, потому, что первый казался Тою совсем готовым, законченным, точно выпеченный в печи каравай, надо только попробовать, каков он на вкус. Но оставалась еще музыка без слов. Все равно что открытая дверь, приглашающая войти. Одного куплета было явно недостаточно, музыка требовала продолжения. Той инстинктивно чувствовал — и подобное ощущение казалось ему чудом, — что вторую половину морны надо бы перевести из фа-минора, излюбленной им тональности, в фа-мажор — это придаст сочинению более естественную интонацию.

Той был опустошен, измучен. Он бесцельно расхаживал взад-вперед по эспланаде Падрао, и песок скрипел у него под ногами. В бухте царила тишина, нарушаемая лишь шумом волн, разбивающихся о берег. И вдруг раздался крик петуха. Той приложил правую руку к уху и прислушался. Звуки неслись не из форта, как ему сначала почудилось, а с моря. Подумать только, в бухте поет петух! Ему, видно, приснилось, что он сидит на насесте в курятнике. Покинутый порт похож на старый заброшенный дом, где нашли пристанище мыши, пауки и прочая живность, даже петух, вот он и поет в бухте. Конечно, будь вместо него соловей или певчий дрозд, как описывается в книгах, было бы куда поэтичнее. «Но что поделаешь, раз соловьи здесь не водятся, а есть петухи, — рассуждал про себя Той. — Крик этой домашней птицы слышат и полуночники, и любители рано вставать. Едва раздастся кукареканье, всякий поймет, что близится утро и скоро взойдет солнце. В нашей бухте петух поет…» — произнес Той на певучем креольском языке своей родины… — Черт побери! Да откуда же взялся этот петух, если никто их тут не разводит?» Сознание его, точно молния, озарила мысль: в бухте поет петух. Скоро утро, вот-вот проглянет солнце, но его солнце — Мария. А раз любимой девушки рядом нет, его по-прежнему окружает мрак… Той обдумывает слова и тихонько напевает, воображая себя танцующим с Марией, щека к щеке. И второй куплет вдруг выплескивается целиком, точно каскад слов и музыки: