Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Вздыхая, отходил Марасевич от забора и не спеша принимался копаться в грядках, дышал полезным воздухом и ждал, пока прибежит паренек от Морозовых и, разевая желтый от золотых коронок рот, выпалит:

— Батька–то спрашивал, на базар поедете сегодня?

С Морозовым у Марасевича тоже что–то вроде кооператива, если по–нынешнему. Чтобы не гонять зря машины, не жечь впустую бензин, объединялись золотозубовцы по четыре, по пять человек да так и возили по очереди друг друга на базар. Тем более, что у всех машины с прицепами, и даже если много поклажи — все равно поместится. Душно, правда, когда набивались в машину, зато дешевле…

— Так ведь поеду, чего же… — отвечал Марасевич мальчишке и, бросив работу, шел в дом за приготовленными уже корзинками.

— На–ко! — пытался он всучить одну корзинку мальчишке. — Помогай давай пенсионеру…

— Не–е! — отпирался паренек. — Мне еще к дяде Пете бежать надо. Он тоже чего–то не идет.

— Ну, беги–беги! — недовольно вздыхал Марасевич, — Да скажи, чтобы быстрее собирался, вечно его ждать приходится.

— Ска–ажу! — уже на бегу выкрикивал мальчишка, а Марасевич медленно, экономя силы, шагал к дому Морозова, где уже собирались природные золотозубовцы, чтобы ехать на базар. Удобно было с машиной–то. Так бы другой раз и не поехал, а тут полтора часа всего — и на рынке. Часов пять поторгуешь, и домой. Вечером опять копайся себе в удовольствие, дыши полезным воздухом сколько душе захочется.

К этому времени, поужинав после работы, выходил из дома и Коленков. Тоже принимался за дело.

Работали они оба молча, а устав, сходились у общего забора, чтобы покурить вместе, чтобы обменяться мнениями о погоде на завтра, о видах на урожай вишни, погоревать, что небось выклюют ее птицы, ну и вообще поговорить: о жизни, о детях, о порядке установления пенсий в районах Крайнего Севера…

И так бы, наверное, и жили они дальше, но вот наступили новые времена, образовали непонятный Госагропром, начали вовсю помогать садоводам–любителям и, чтобы садоводы по–настоящему ощутили заботу правительства, закрыли ларек, который больше десяти лет работал на заводе.

Сойдясь возле общего забора покурить, соседи рассуждали теперь не только о погоде или о пенсиях, но и обсуждали новые решения нашей партии и правительства.

При этом Коленков всецело поддерживал их, а Марасевич, хотя и поддерживал, конечно, но кое в чем сомневался, говорил, что хоть и плохо все было, но как–то все–таки было, а теперь, может, и лучше все будет, но вот будет ли? В общем, рассуждал как человек, давно уже оторвавшийся от рабочего коллектива.

— Хуже не будет! — втолковывал ему Коленков. — Хуже некуда быть.

— Ну, куда быть, это всегда найти можно… — в сомнении качал головой Марасевич, и Коленков снова думал, что надо бы зайти поинтересоваться, как назначают пенсии в районах Крайнего Севера, но по пути на завод никакой такой конторы не попадалось, и Коленков забывал о своем решении, пока снова не схлестывался с соседом по поводу перестройки.

Впрочем, скоро эти споры прекратились. Пошла клубника, снова засновали по маршруту Золотозубовка — базар легковые машины с прицепами, и Коленков остался с перестройкой наедине.

То есть не наедине, конечно. Как–никак он на заводе работал, где по утрам товарищи по классу из казенных домов тоже вовсю об этой самой перестройке спорили. Тогда по всей нашей стране злые и не похмеленные мужики учились выговаривать новое слово: ин–тен–си–фи–ка–ци–я, потому что накрылись лозунгами с этим словом многие места, которые во времена застоя любили посещать наши сограждане перед работой. Но с рабочими о перестройке говорить Коленкову было неинтересно. Он–то как раз закрытию пивных ларьков даже радовался и, что водку по талонам продавать стали, тоже одобрял. Только можно ли это товарищам по цеху сказать? Что вы! Не, нельзя было такого говорить. Могли и понять неправильно, и вообще что–нибудь тяжелое на голову уронить.

С клубникой кое–как справились… Жена закатала восемьдесят четыре литра варенья и расставила по полкам в погребе. Кое–как совладали и с вишней. Побегал Коленков по магазинам, по знакомым и добыл–таки банки. Но вот поспела смородина, и жена взбунтовалась.

— Все! — объявила она. — Сахар теперь по талонам продавать будут. Четыре кило нам с тобой на месяц положено!

Она оделась и ушла, поднимая пыль по Розе Люксембург, в школу. Хотя чего ей, рядовой учительнице, в школе делать? Лето же, занятий нет… Но ведь и сахара тоже нет, чего же дома сидеть, смотреть, как ягода гибнет?