Андрей Бинев - Тихий солдат

Они зашли в рюмочную в Кривоколенном и там Вербицкий сбивчиво рассказал, как он долго служил в прокуратуре, как его сняли за то, что он выпустил испод ареста Колю Солопова, авторитетного к тому времени вора, но все же «однополчанина и даже больше, чем брата». Солопова опять поймали, открыли за ним «мокрое дело», да не одно, и расстреляли, невзирая на «героические ордена и военные заслуги». А его, бывшего прокурорского следователя, преследовать по закону всерьез не стали, но «публично осудили, прямо в том же приговоре» и, можно сказать, выдали «волчий билет».

Он с молодой женой и двумя малолетними сыновьями-близнецами уехал в Кишинев, устроился работать на крупный железобетонный комбинат начальником смены вахтеров, и вот теперь он тут, в Москве, в законном отпуске покупает подарки жене и сыновьям, а еще теперь у них маленькая дочка, Светочка. Ей он ищет шубку, кроличью. Не знает ли бывший «героический замкомвзвода» Павел Иванович Тарасов, где такие шубки продают «остальным героям войны»?

Павел вспомнил предостережения молодого еще капитана Вербицкого и с благодарностью, хоть и не без жалости, посмотрел на поседевшего и усталого бывшего командира отдельной разведроты, удачливого и авторитетного когда-то. Солопова было жаль. Они выпили за его память и расстались – Павел ушел по своим будничным делам, а начальник смены вахтеров кишиневского железобетонного комбината Вербицкий отчаянно кинулся искать кроличью шубку для своей дочурки Светочки.

Тарасов почему-то тогда вдруг почувствовал, что их с Вербицким и Солоповым война только сейчас, в рюмочной, в Кривоколенном, закончилась, и что войны, оказывается, прекращаются много позже, чем правители подписывают исторические документы о капитуляции – окончательный результат их меряется не величием победы или позором поражения, а всего лишь маленькими, сугубо личными судьбами победителей и проигравших.

…Слова участкового старшины Карпухина тогда осенью сорок пятого года о том, что нужно бы присмотреться к его службе, Павел воспринял поначалу всерьез. Он действительно на следующий день пришел в отдел милиции в Замоскворечье ровно в пять вечера. Полуразваливший купеческий особняк, провонявший потом, оружейной смазкой и рутинной канцелярщиной, был в обычном своем состоянии – с улиц соскабливали пьяных, волокли дебоширов, нищих, безногих и безруких инвалидов с весело звенящими медальками и орденами; темные, пыльные коридоры заливались густым матом, пьяными и отчаянными слезами, бабьим визгом и привычным ропотом обиженных судьбой людей. Стеной висел удушливый табачный дым, несло перегаром и немытыми телами. Павел замер в самом конце коридора у прокопченного окошка, под каким-то ненужным теперь сводом, и с холодным страхом в душе подумал, что не понимает, кто тут свой, а кто чужой. Но он также знал, что никогда в этом до конца не разберется и наделает всяких глупых ошибок, которые потом будут ему и другим стоить очень дорого.

Глядя на все на это, Павел с тревогой думал, что отсюда не выдуваемы никакими ветрами тяжкий дух горя, вечный страх и отчаянное смятение. Это как тело человека – сколько его ни мой, ни холь, сколько ни расчесывай волосы, ни стриги ногтей, ни мыль, ни три, ни ласкай, а все внутри того тела будет одинаково отвратительно у всех: темень, слизь, мясо, жилы, желтый жир, набухшие горячей кровью сосуды, дурные шишки какие-то, опухоли, а то и язвы или незаживающие всю жизнь раны. Тело с нежной, розовой кожей лишь прикрывает ужасающую изнанку, которая, знаешь ты это или нет, единственная питает всю нашу жизнь отвратительными на вид и на запах соками и выводит всякий шлак наружу. Вот этой изнанкой, смердящей, пугающей, сумеречной и страшной, и была милиция. Хоть как ее называй, хоть куда определяй, а изнанка и есть изнанка. Изнанка жизни, изнанка человека. Очень не хотелось там быть, еще и потому, что это может стать твоей судьбой до гробовой доски. Так и не узнаешь, как выглядит жизнь для других.

Увидев после получасового стояния в конце коридора Карпухина, державшего подмышки пьяненькую седую бабку, оказавшуюся при более близком рассмотрении, молодой, битой-перебитой женщиной, он боком выскочил на улицу. Даже в неухоженном, грязном дворе милицейского отдела ему почудилась воля, овеянная прохладой осеннего города, и словно гора спала с плеч.

Поездка на бывший завод Гужона могла бы закончиться уже тогда трудоустройством в горячую бригаду вальцовщиков отставного артиллериста «Три П», но тут неожиданно к нему, прямо в его стылую комнатенку с серой пыльной паутиной в высоких ее углах ворвалась Маша. Она была радостно возбуждена, лицо ее было замечательно украшено нежной розовой природной краской, а глаза счастливо мерцали.