Андрей Бинев - Тихий солдат

Разумеется, в госпиталь не привозили тех, кто смог бы так широко на собственных ранах показать всю географию мировых убийств, но даже и того, что здесь видели после каждого санитарного эшелона, вполне было достаточно, чтобы представить себе гигантский масштаб человеческих потерь.

Все говорили, что к лету, наконец, союзники высадятся в Европе. Об этом в госпитале горячо спорили. У некоторых после беспрерывного ора и даже коротких драк открывались раны. Самыми непримиримыми были те, которые, еле дыша, с пеной у рта настаивали на том, что нам не нужен никакой второй фронт, что сами, мол, дойдем и до Берлина, и до Атлантики, а иностранцы нам только помешают, потому что они мироеды все, как один. Ничем, мол, не лучше немцев! Им с возмущением возражали другие, запальчиво вспоминая о тоннах консервов, о галетах, о шерстяных исподних, о «виллисах», и жарко требовали все же разделять между собой фашистов и обычную мировую контру. Последним решительным аргументом «интернационалистов» было то, что иностранцы не все мироеды, среди них, мол, большинство, как водится, пролетарии. А потому совместная победа над немецкой чумой есть необходимое классовое условие для мировой социалистической революции.

Времени у всех было много, текло оно медленно, тоскливо и разговоры плелись бесконечно, утихая лишь к ночи, да и то не всегда.

Однако же настроение у людей все равно было весеннее, как будто все ждали вот-вот окончательной победы. Хотя и так было ясно, что до нее еще очень далеко. Большей части раненых предстояло вернуться на передовую и, возможно, кому-то из них никогда уже с нее живым не сойти.

Тарасов быстро поправлялся, и вот как-то к его постели подошел Георгий Ильич со своей рапортичкой и, поскребя свою аккуратную академическую бородку, задумчиво молвил:

– Вот, Павел Иванович…, распоряжение Берты Львовны…перевести вас в соответствии со званием в соответствующую палату… А мы тут карандашик подотрем…, нет больше в военной природе младшего лейтенанта Тарасова, а есть старший сержант Тарасов… Мы тебе твое заслуженное звание вернем нашей госпитальной властью, значит. А начальство пусть само думает.

Тарасов вдруг сразу посерьезнел, вспомнив, как тащился по черному полю с серыми неподвижными солдатскими горками, как била кровь сквозь его пальцы, как лопались выстрелы в немецких окопах, в которых умирали и штрафники, и немцы, собранные там страшной артподготовкой.

Смирницкий заметил резкую смену настроения Павла и залепетал:

– Что такое? Тарасов! Да и там лечат! Та же Берта Львовна, и я хожу, и Петя… Провиант, правда, чуть похуже и лекарства попроще…, да ведь ты, солдат, и сам понимаешь…

– Да, да…Георгий Ильич…, вспомнилось просто… Вдруг как-то сразу! Я ведь и не думал никогда, что так будет! Мальчишка там один был, Ваня… К маме бежал, про пироги мечтал, а его первым же снарядом…нашим. Я не про провиант и не про лекарства. Мне это все равно!

Павел бережно, кряхтя, повернулся лицом к стене и тоскливо провел по ней пальцем. Смирницкий повздыхал за его спиной и, ворча что-то себе под нос, побрел из палаты со своими рапортичками и серенькой стерочкой.

А поздним вечером Георгий Ильич вдруг опять подошел, заглянул в лицо к Павлу и, убедившись, что тот не спит, присел на краю кровати.

– Слушай, солдатик, а хочешь, пойдем с тобой в ординаторскую, чайку попьем… А то, я гляжу, у тебя меланхолия… А это ведь для выздоравливающих хуже некуда! Все равно как муха на рану садится!

– Так я ведь только два раза сам поднимался, Георгий Ильич! Не дойду, пожалуй…

– Как это не дойдешь! Сюда, можно сказать, самолично дошел, с дыркой в пузе, а до ординаторской не дойдешь?

Павел смущенно улыбнулся и откинул одеяло. Старик помог ему сесть, потом подставил рваные тапки, бережно обнял и, кряхтя, поставил на ноги. Павлу казалось, что он сейчас тяжелее скалы, а, когда сделал первый несмелый шажок, почувствовал, что как раз наоборот всё – он легче пуха, любой сквознячок сдует его, хилого. Смирницкий осторожно обхватил его за туго перевязанное туловище и, ворча – «не беги, не беги, не в атаку идешь», медленно повел к выходу из палаты.

Ординаторская, а в прошлом, учительская комната, ночью (когда не приходил под вечер очередной эшелон или не доставляли десятки раненых на обтрепанных санитарных автомобилях) была тихой и уютной комнатой. Днем же, наоборот, тут не закрывались двери, гуляли лихие сквозняки, шелестевшие сотнями листов со скорыми историями болезней, раскинутыми по столам, сюда и отсюда доносился неровный ропот торопящихся во всем людей. Но сегодня к ночи все затихло, будто сама усталость решила передохнуть.