Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Дела-а… брат, — сокрушенно бормочет Сашка и смотрит сквозь затянутое грязной бахромой окно… — Прогноз не слышал?..

— К обеду обещают прояснение. А на завтра снова… Ливневые дожди в середине дня. А середина у них знаешь какая. С одиннадцати и до пяти. Во как…

— Не здорово.

— Не здорово, — соглашаюсь я.

— Да, чуть не забыл… Ленка уехала.

Теперь, судя по всему, моя очередь расспрашивать и удивляться… Но я не буду удивляться — надоело…

— Надолго?..

— Ага… В отпуск… Хотела, говорит, попрощаться. Да у Лешки с Димкой телефон вечно занят. А до меня дозвонилась. Матери надо помочь. Сестра в техникум поступает. Старушка в годах, шестьдесят пять.

— А ты чего сказал?

— Я… Счастливого пути пожелал… Чего скажешь. Старушке шестьдесят пять — возраст не пионерский…

— А Коля знает?..

Сашкины брови завязались у переносицы, губы вытянулись, как если бы он собирался свистнуть.

— Это ты у нас специалист допрос уч-чинять.

Настойчиво задребезжал телефон. Сашка нехотя поднялся.

— Ну, я пошел…

Я подождал, когда потертый аппарат еще раз прозвонит, снял трубку.

— Ну, как там на третьем?

— Добрый день, Ипполит Кондратьевич.

Звонил Игин. Сашка ядовито ухмыльнулся.

Интересовались все тем же, ругали все за то же. Я слушал заместителя начальника стройки, а сам смотрел на Сашкины ботинки, минут пять назад он их так старательно чистил. Сашка тоже посмотрел на ботинки, потом в окно, снова на ботинки. Прикинул, куда бы сесть, махнул рукой, опустился на пол и стал разуваться. Я не удержался и захохотал.

— Все это очень серьезно, Алексей Федорович, не понимаю вашего веселья, — отрезал Игин.

Сашка понимающе кивнул: «Ты помрачней, ему легче станет».

Я помрачнел. Игин пообещал приехать немедленно.

— Ну как?

— Никак. Сейчас приедет.

— Иди ты! Дела-а.

Осторожно переступил босыми ногами по полу, толкнул локтем дверь и вышел.

Все проходит, но не все забывается… Жизненная очевидность, а привыкнуть не можем…

Сашка прав, маме шестьдесят пять, спорить не о чем.

— Ленка уехала.

Димка пожал плечами, словно знал об этом давно… Посмотрел на упругую струю пара, она вырывалась из котельной, сбил с каблука засохшую грязь…

— Старость надо уважать, — сказал Димка.

Я вздохнул, и мне чуточку стало легче.

Дожди шли однообразно и уныло. Сентябрь настраивался на нерадостную перспективу. Деревья, как бы на втором дыхании, посвежели. Листва набрала зеленую упругость, заговорили о грибной осени.

Я только что вернулся из треста, когда мне сказали: «Вас ожидают». Девчонке было лет девятнадцать, не больше, а может, и меньше. Худая, голенастая, с серьезными синими глазами.

— Вот, — сказала серьезная девчонка и протянула какой-то листок.

Я держал листок перевернутым, а она неторопливо с неясной значительностью пояснила:

— Лене Глухаревой принесли… А мы адреса не знаем. И дело срочное — не терпит. Просили узнать, может, вы в курсе?

Голенастая девчонка опускает глаза. Я их тоже опускаю.

— Мы… Да, мы в курсе…

— Адрес дадите или сами ответите! Как быть-то? У меня задание комитета комсомола.

Я не очень понимаю, при чем тут задание комитета комсомола и о каком адресе идет речь? Забавно: стою я, рядом стоит голенастая, с выцветшей челкой серьезная девчонка. Мне ей что-то нужно ответить. А может, подождать, что скажет она своим хрипловатым, чуть-чуть с петухом голосом. Вчера было воскресенье. Туристы, они народ бродячий, поющий. Девчонку можно понять…

— Вы бы прочли, — с укоризной говорит девчонка.

Никогда не видел таких темных и таких синих глаз.

Беру протянутый листок. Думал, записка, оказалась телеграмма: «Выезжай немедленно, с мамой несчастье. Вика».

Как выглядит со стороны растерянность? Не чья-нибудь, а твоя собственная. Как у других? А может быть, в тысячу раз беспомощнее?

Ничего не изменилось… Между нами не больше двух шагов, между мной и девчонкой с серьезными и очень синими глазами. Я порываюсь ей что-то сказать, но, кроме нелепого потирания рук и виноватых: «Да, да, разумеется» — ничего не скажу.

— Сами вызовете, или как?

Сами, — ударяет меня по глазам. Сами — эхом отдается в ушах. Сами, сами, сами — навязчиво гудит в мозгу. Я не успел спросить имя голенастой девочки с очень серьезными и до жути синими глазами. Ей не больше девятнадцати, и выгоревшая челка соломой топорщится у бровей. А может, я ошибаюсь, ей даже меньше…

— Я еду домой. Селихов, ты слышишь? Мне срочно надо уехать домой.