Виктор Харченко - На реке черемуховых облаков

— Хорошо охотишься в заповеднике! — говорит Базиев.

Я спокойно так отвечаю:

— Не мой мешок!

— Твой! — говорит Базиев. — Теперь не отвертишься. Будешь знать, как сильно честным себя считать…

Ну, Базиева я давно знал. Он из гнезда нашего Муктиева. Я говорю:

— Считал и буду себя честным человеком считать. Мешок не мой!

А у Базиева рожа прямо кривая от смеха.

— Твой! — говорит.

Я на Базиева акты составлял — он еще мальчишкой был. Яйца собирал в заповеднике, сетями промышлял. А потом милиционером стал. Скотом обзавелся. У него штук восемьдесят бычков было. Его брат пас, что в совхозе работал. Знаешь, здесь круговая порука была. Они все купили. В том числе и Барата Муктиева с его заповедником. Есть такая пословица: «Разрежешь арбуз, а оттуда чиметец вылезет!» Вот такие разбойники оккупировали наш район…

Составили они на меня акт, отвезли в чиметскую милицию. Я акт подписывать отказался. Требовал, чтобы приехали товарищи из заповедника и прокурор. Я знал, прокурора они еще не купили. Его к нам из Москвы прислали, и он уже начал раскручивать наших разбойников. Чиметские смеялись мне в лицо, а я требовал. Вел я себя, так сказать, буйно. Я им дверь сломал в камере… А утром приехали Барат Муктиев и начальник чиметской милиции. Оба довольны. Рожи как тыквы. Чиметский начальник говорит:

— Будешь акт подписывать? Вот мы твоего Барата привезли. Как просил — товарища…

Барат зубы скалит:

— Подписывай, — говорит, — Курбан Мамедович! А мы что-нибудь придумаем… Можем общественного защитника прислать в суд…

— Теленок не умрет от молока матери! — говорю. — Я честный человек. Я правдой живу. И на суде скажу правду. Это ты мне, Барат, подсунул мешок!

Он в лице изменился и говорит:

— Это надо доказать!

— Прокурор-москвич докажет… Есть еще честные люди…

А начальник милиции смеется:

— Ты, Курбан Мамедович, о противогазе еще вспомнишь… Долго будешь вспоминать… Жить будешь в противогазе…

Долго не долго, а полтора года вспоминал. Осудили меня. Не помог прокурор-москвич. На него самого здесь покушение было. Стреляли в него два раза. Здесь такие черные дела творились! А потом уже приехала комиссия, стала пересматривать дела, и меня освободили — за отсутствием состава преступления.

Но я до сих пор думаю, кто меня предал? Ведь это были свои ребята. Когда мой «Урал» у конторы стоял, в люльку бросили мешок. Не мог это сам Муктиев сделать. Значит, подручные имелись. Но кто? Может быть, я с этими подручными хлеб-соль кушаю, заповедник охраняю… Вот что меня мучит. Вот ты, Саша, умный человек, на телевидении работаешь, скажи — как мне быть? Ведь Муктиев — кто? Пустышка… Фу — и нет его. Но он среди егерей нашел опору, среди простых людей…. Выходит, что некоторым и при Муктиеве жилось хорошо. Снова придет Муктиев, будут друг друга продавать, жить неправдой… Как может неблагородный человек работать в заповеднике!

Молодой оператор телевидения Саша Струков, сидя на дне казанки, улыбался, слушая исповедь старейшего егеря заповедника. Он слегка продрог, хотя одет был тепло. Каспийские ветры принесли холод в заповедник, превратили волны залива в железо. Моторка будто не плыла, а тарахтела дном по стиральной доске волн, позвякивая съемочной аппаратурой. Так что и говорить Курбану Мамедовичу было трудно. И он наклонялся к Саше, чтобы тот его расслышал.

Железные волны еще минут пять тарахтели о дно казанки. Наконец Курбан Мамедович повернул лодку к берегу.

— Сейчас увидишь, что хотел! — сказал егерь заговорщицки, заглушив мотор.

Через камышовую протоку продрались на веслах. Камышовая протока, как и залив, который пересекли на казанке, тоже была совершенно безжизненна.

— Куда же подевалась заповедная птица? — размышлял Саша. — Неужели все перебили муктиевы? За что же страдал Курбан Мамедович?

И тут лодка вышла на широкое озеро в камышах. Здесь было тихо, как у бога за пазухой. И лысухи, и разные утки плавали почти рядом с лодкой. А посредине озера на отмели цвело и постанывало живое облако… Фламинго! Значит, не всю перевели на бешбармак…

Каждая птица в этом живом розовом облаке жила своей жизнью, поворачивала голову, двигала голенастыми ногами, смотрела, не особенно опасаясь, на людей. И нарисовано было это живое облако тончайшими акварельными красками, нежными мазками.

Такое может только присниться — удивительно красивы эти фламинго…

Застрекотала съемочная аппаратура. Саша снимал свой фильм, повеселев и будто согревшись от вида живого розового облака.