Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

И я его помянул, вдруг почувствовав, что как будто снова сижу на горе какой-то, гляжу… И так и не выполнил обещания… Здесь я, а не там.

Наконец вошла Калерия Степановна. И хорошо. А то ведь я уже оглядывался в поисках официанта. Она сказала, что говорить лучше на улице или даже в автомобиле. Мы вышли, сели.

— Ах, как ваше здоровье? — заботливо спросила женщина.

— Лучше не бывает, Калерия Степановна. Здоров и полон планов. Вы отвезете меня в аэропорт?

— Конечно. А где ваши вещи?

— Нет вещей. Вот саквояжик, и все.

— Простите, и вы ничего не купили для родных, близких? Для вашей жены?

Я нахмурился и ответил, что еще куплю, все куплю.

— Но когда?.. Прямо сейчас?

— Нет, — с хмельной решимостью сказал я. — Будет еще время. Я остаюсь.

— О господи, — проговорила она, выруливая на дорогу.

— Да, мне надо сдать билет. И не смотрите так на меня. Никакой трагедии. Вы же остались, верно?

— Но, мой дорогой Дима, тогда было совсем другое время. Уи, совсем. Сейчас Россия поднимается…

— Да там идет нескончаемая война. И никуда она не поднимается. Сельджуки рулят. Двуглавый орел не способен лететь вперед. Два шага вперед и столько же назад. Ленин был прав.

— У него, кажется, один шаг вперед и два назад, — проговорила Калерия Степановна.

— Вот-вот, еще хуже. В общем, не будем спорить. Это окончательное решение.

— Господи, Дмитрий! — в отчаянии воскликнула Калерия Степановна. — Вы так легко это говорите! И в таком, простите, состоянии…

— Нет, — отвечал я, ухмыляясь, — мне это нравится. Вы агитируете за отечество, а сами-то?

— Если бы у меня была возможность снова принять решение, я его переменила бы. Вы не представляете, на что обрекаете себя, просто не представляете. Мо дьё!

— А?

— Мой бог!

— Я неверующий, Калерия Степановна.

Женщина глубоко вздохнула. На ней сегодня были сиреневая куртка, черные брючки, на шее газовый розоватый платок.

— Бьян. Хорошо. Давайте вот как поступим. Просто перенесем дату. — Она предостерегающе подняла руку в черной перчатке вверх и выставила палец. — Пока!.. И вы все обдумаете, взвесите. Не надо спешить, мой друг. Уж поверьте хотя бы в этом мне. Дакор? Хорошо? Договорились?

Я еще раздумывал. И согласился, чтобы поставить, так сказать, плотину, унять поток слов. Калерия Степановна повеселела. В аэропорт мы не поехали, а завернули в агентство на какой-то улице и переоформили билет. После этого я предложил почаевничать где-нибудь…

— Гм, послушайте, но уже ведь и нам, здесь, пора обедать, а? — спросил Митрий Алексеевич.

— Ой, дядечка, а что было-то с ним дальше? — спросила Валя.

Митрий Алексеевич с улыбкой посмотрел на нее.

— Это мы узнаем еще, — пообещал он, вставая.

Его приветствовала Zaragoza с оранжевой грудкой нежными восклицаниями на своем птичьем языке.

Вася вышел на улицу. Туман рассеивался. От снега уже почти не осталось ничего, так, кое-где белели клочья как будто разорванной бумаги. Где-то в мутных высях пробивался призрак солнца. Бликующее пятно напоминало лицо. А туманные полосы реяли, как одежды. К Васе подбежал Конкорд, пытливо смотрел разными глазами.

— Хых, стрланная псина, — пробормотал Вася.

Дверь открылась, и Валя, подавая ведра, попросила принести воды. Вася пошел на колодец. Конкорд побежал рядом и первым деловито заглянул вниз, встав передними лапами на низкий сруб.

— Колодец, — говорил Вася, наматывая цепь на деревянный барабан и поднимая воду из глубин. — Вода.

После рассказа Митрия Алексеевича все выглядело как-то по-другому. Простые вещи казались значительными. Вася вспомнил рекомендацию Гуль-муллы: вообразить, что все снится. И как будто как раз это он и сделал.

Вообще во всем было что-то странное, если подумать. И надо было сделать какое-то резкое движение, что ли, рвануться, чтобы в полной мере это осознать, увидеть, как оно есть. И Вася даже взял и быстро оглянулся, так, что в шее что-то хрустнуло.

— А! Черлт! Дерьмо, зараза…

Вася, морщась, растирал шею.

Нет, ему так и не удалось все охватить единым разящим взглядом. И он взял ведра и пошел, сопровождаемый Конкордом, поглядывая на деревья, как будто написанные тушью на влажноватой рыхлой бумаге, на башню из темного кирпича, четырехугольную, не круглую, на большой дом вдали с чугунным балконом и колоннами. Под ногами чавкала грязь. В парке граяли вороны и грачи. Невидимая, внизу текла река.

Вася подумал, что они и причалили к берегу времени, к какому-то девятнадцатому веку. Или даже к восемнадцатому, если вспомнить о Радищеве. Радищев входил в его библиотечку анархиста. Его «Путешествие» он читал, и оду «Вольность», в которой ему особенно нравилась строфа про царя и веру, точнее, эти строки: «Власть царска веру сохраняет, / Власть царску вера утверждает, / Союзно общество гнетут…» Коротко и ясно.