Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

Еще миг я лежал неподвижно…

Приподнялся, озираясь. Точно! Здоров.

Тут же я пошел в душ смывать пот и страдания. Мое тело ликовало под струями воды, я намыливал ароматным шампунем голову, с наслаждением тер бока. Здоров, здоров.

И — зимы не будет, нет.

Утром за мной заехала Галина. Она поразилась моему исцелению, как чуду. Мы ехали по солнечным улицам и говорили. Она убеждала, что везти все деньги — безумие. И я быстро согласился.

После этого мы пошли в банк и открыли счет на мое имя. Я был богат. Никто меня не собирался обманывать. Все было по-честному. Тут же мне захотелось обмыть это дело. Галина сказала, что она за рулем. Но все-таки она вошла со мной в бар, и я заказал коньяка, хлопнул и закурил вместо закуски. Да и нелепо заедать чем-то такой душистый темный тягучий коньяк. Я купил целую бутылку этого дорогого коняка и вручил Галине с просьбой выпить за мое здоровье с Жаном. Она отнекивалась, но наконец уступила. Мы вернулись к автомобилю. Я спросил, как поживает Виттория? Галина ответила, что и ей нездоровится. Галина заняла свое место, а я открыл дверь и передумал садиться, сказал, что пойду проветрюсь. Она с тревогой и сомнением посмотрела на меня, прекрасно зная, как на ее родине празднуют сделки…

— О’кей, — откликнулась она. — Позвоните, пожалуйста, перед вылетом.

— Вы не дадите мне телефон Виттории? — спросил я.

— Извините, — ответила Галина.

Я глядел на нее…

И мы расстались.

Я пошел по солнечным улицам под облетающими платанами. Навстречу мне шли пестрые люди с солнечными лицами, и они все казались мне индейцами. А я мог взять билет и уже завтра отправиться на их «родину», ну, в Америку… На самом-то деле это были парижане, ну и гости, конечно. Наверное, среди них были и американцы. Да! И я мог поехать в штат Массачусетс, в Конкорд и умыться в Уолденском озере. Это мой тесть, сельский школьный учитель и запойный охотник Павел Петрович, приохотил меня к чтению «Уолдена», считая эту книгу лучшим средством от петербургского сплина.

Я заворачивал в кафе и бары и пропускал стаканчик… Мне было хорошо. Свободен! Деньги — это свобода, что бы там ни говорили… Тот же Торо прославлял бедность. Но как бы он построил свою хижину на берегу озера и прожил там два года, если бы его не обеспечивали родители и если бы участок земли под хижину не разрешил застроить его владелец — философ Эмерсон?

К вечеру я был пьян. Решил пойти в тот квартал, где выставлялись платные парижанки, но не помнил, как он называется и как туда добираться. Блуждал дотемна, так и не нашел. Столкнулся с каким-то стариком в светлой шляпе и светлом плаще. Он что-то говорил каркающим голосом. Я сообразил, что он просит денег. И я его потянул за собой в ближайший бар. Старик стеснялся. Бармен глядел на него как на насекомое. Но мне было плевать. Я и старику сказал, что плевать на условности. И мы выпивали с ним. Я заказал хорошую закуску, колбаски, сыр, оливки, рыбу. Старика звали Анатоуль. Ну, то есть Анатолий.

— Толик, — говорил я ему. — Салютэ вотр фамий.

Что значило: привет вашим. Я осваивал этот язык, купил разговорник, ведь мне предстояло здесь жить. Здесь или под Римом… или в Конкорде, штат Массачусетс.

Анатоуль изумленно таращил на меня карие газа, почесывал седые волосы. Наверное, не мог понять, откуда я знаю его приятелей. Хм, да у меня весь мир был в приятелях. Все униженные и оскорбленные, черт.

— Давай, Толь, выпьем за… русского писателя, сшившего шинель… то есть… короче, за Радищева. Ликриве рюс Радищев. Ла витим… Страдалец.

Старик наставил палец с грязным ногтем на меня и спросил:

— Ликриве?

То есть — я и есть писатель?

Я попытался объяснить, что я не я… то есть… не я, а Радищев, Радищев, за его счет мы и пьем тут в Париже, а он претерпевал в Сибири у черта на куличках, Екатерина его погнала туда за книгу… за тоненькую книгу, которую он отпечатал в домашней своей типографии тиражом в шестьсот пятьдесят экземпляров. В продажу поступило двадцать пять, семь он подарил друзьям. А остальное сжег, когда пошел шум по Петербургу. Но и еще примерно двадцать пять экземпляров уцелели и тайно были кем-то пущены в продажу.

— То есть считаем, Толик. Двадцать пять плюс двадцать пять. Скоко? Верно, пятьдесят. Ну, сенкант… И что? И еще семь. Сет. Да, ага, сет, сет… Итого пятьдесят семь. Вот столько книг сохранились от того исторического тиража!.. Хм, хм… А к настоящему времени всплыло у различных букинистов… четырнадцать. Или тринадцать? Да, точно, тринадцать. Две из которых уже за границей. Но… но на самом деле уже три. Да. И что? Что ты мне скажешь, друг? Ан ами? Ты же ан ами мне?