Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Какое? — спросила она.

— Любое, в которое входит парацетамол.

Она сейчас же хотела ехать в ближайшую аптеку, но та была в воскресенье закрыта.

— Может, отправимся в город? — спросила она напрямик. — Тем более что послезавтра у вас рейс.

Я молча смотрел на нее. Соображал, как лучше сообщить о своем решении не возвращаться. Не возвращаться я решил, а сказать об этом так и не решился. Было во всем этом что-то достаточно неприятное, жалкое. Мне захотелось сейчас же избавиться от ее опеки.

— Уже сегодня будут пробки, — жестко добавила она. — На дорогу туда-обратно может уйти много времени…

Видно было, что ей совсем не хочется возиться с больным бывшим соотечественником… Или это она бывшая? А я еще настоящий, а не бывший?.. То есть…

— Хорошо, поехали, — ответил я и начал собираться.

Виттория так и не появилась, а приглашать ее через Галину я не счел нужным. В автомобиль села только Галина. Жан, Патрисия, Пепен Габен остались, побоявшись подхватить вирус. Через час на лобовом стекле, как на экране, правда, то и дело очищаемом дворниками, показалось изображение Парижа. Шел дождь. Вездесущая Эйфелева башня была срезана дождливой пеленой.

По дороге в гостиницу мы остановились возле работающей аптеки. Галина сунула мне пакетик с лекарствами. Вообще я начинал чувствовать себя какой-то вещью, от которой все уже хотят избавиться. Потом она купила мне сока и фруктов, шоколада, хлеба.

— Утром мы должны отправиться в банк, — сказала Галина, — чтобы открыть счет на ваше имя. Вы же не повезете такие деньги туда?

— Повезу, — ответил я.

— Но… вас могут обыскать в аэропорту и у нас, и у вас.

— Ну и что.

— В таком случае вы не только потеряете все, но получите большие неприятности.

Я усмехнулся, вытер испарину.

— А как я летел сюда?

— Нет, знаете, я пока оставлю вам задаток, а об остальном мы потолкуем завтра.

Галина выглядела очень решительной, суровой, дельной. Она плавала здесь как рыба. Я кивнул. И она оставила на столике в гостиничном уже номере такой одноразовый кошелек продолговатый из фиолетового полиэтилена. Пожелав мне скорейшего выздоровления, она ушла. Я напился таблеток и свалился. И начал думать: а не водят ли меня за нос? Кто вернет мне, в случае чего, книгу? Или все деньги? Ведь и я, и книга — мы вне закона, как местного, так и нашего. Я заглянул в одноразовый кошелек, там были пятисотенные бумажки, франки, четыре, нет, даже пять. Меня мучали подозрения. И оскорбляло то, как вдруг они заторопились… Я лежал и припоминал все слова, мимику и Галины, и Жана, и остальных, даже опухшей Патрисии… Во всем сквозило едва заметное презрение. Как только они меня использовали, получили товар, так сразу и переменились? Сволочи. Как будто не они все это затеяли и устроили.

Но Виттория? Почему она куда-то испарилась? Неужели и она участвовала в этом спектакле? Виттория!.. Я валялся на кровати, истекая потом, вращая вылупленными глазами. Мне хотелось сострадания. Того сострадания, коим и был знаменит проданный автор… то бишь… автор проданной книги. Я ее, конечно, прочитал перед поездкой, чтобы не выглядеть круглым идиотом здесь, ну, не ту, с ятями читал, а купил в букинистическом на Васильевском острове, выпущенную «Детской литературой».

Мне припоминались его сентенции по поводу крестьян, заваленных непосильной работой, крестьянок, терзаемых похотливыми барами… Поистине, это был удивительный радетель об униженных и оскорбленных, и русская литература выросла не из гоголевской «Шинели», а из тоненькой книжечки «Путешествие из Петербурга в Москву».

Как это у него было?.. Я оглянулся окрест… Нет, по-другому как-то. Я взглянул окрест… окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала…

Как это хорошо он сказал, как хорошо.

Лекарство делало свою работу, жар спадал.

Ночью снова увеличился. Но я решил не принимать еще жаропонижающее, пусть организм сам одолеет недуг.

Мне снился обряд: меня спеленали, хотя я и был взрослый, и положили. Рядом были мужчина и женщина. Я чувствовал удушье, с мольбой обращал лицо к женщине, у нее было смуглое лицо с большими глазами, она успокаивала меня и говорила, что надо потерпеть. Наконец меня освободили и крикнули: «Ты больше не хромаешь!» Я шагал, а стоявшие по обе стороны люди обмахивали меня ветвями и пританцовывали, пели.

Очнувшись в очередной раз, я внезапно понял: все прошло, здоров.