Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Знал бы я, ведал, человече, / Про свое житье вековечно, / Не имел бы большого богатства, / Я бы роздал свое именье / По меньшей братии, по нищим, / По церквам бы я по соборным, / По темным темницам, по невольникам. / Трудно бы я….. молился, / С желанием, с сердцем бы трудился, / Уготовил бы я место вековечно, / Где сам….. пребывает / Со ангелами со святыми, / Где райские птицы распевают. / Показалось бы мне житье вольно / За единый час, за минуту. / Славим тя…… / Дай….. вам на послушанье, / Душам на спасенье!

И птицы уже действительно начали запевать, перебивая ту, что прыгала у потного лица Митрия, близоруко, кругло, слепо глядевшего куда-то…

— Как в Кащенке, — бормотал Вася, косясь на Валю. — А что… что если я еще там, зараза, а? Вот дерьмо-то какое…

Вася даже привстал, и волосы его дыбом топорщились, но это, наверное, со сна.

Валя спрыгнула с кровати и, шлепая босыми ногами по доскам, подбежала к кровати Митрия и вытянула руки, пытаясь поймать ту птичку.

— Она оттудова пырхнула? — спрашивала Валя, кивая на сетку.

Митрий ответил не сразу, как бы в недоумении присматриваясь к этой девушке с растрепанными волосами, в трусах и грязной майке, остро вздымавшейся на сосках.

— Да нет, — проговорил он наконец. — Она всегда утром вылетает… Вон клетка… На ночь я ее открываю… специально.

Он сделал движение к футляру с очками, чтобы, видимо, нацепить их и получше разглядеть Валю, но опомнился и вместо этого легко и ловко подхватил птичку и пустил ее в клетку на подоконнике.

— Кто это, дядечка? — восхищенно спрашивала Валя, выпрямляя стан, поводя бедрами.

— Кха, — откашливался Митрий и отвечал глухо: — Это зарянка… семейство мухоловковых… Zaragoza.

— Это ее так кличут?

— Да…

— А я слыхал, что только самцы поют, — подал голос Вася.

— У зарянок и самка. Хотя и не столь разнообразно. Но у этой голос особенный.

— На вашем месте я бы написал книгу про птиц, — сказал Вася, рассматривая перебинтованную ладонь и шевеля отекшими пальцами.

Валя, перегнувшись через кровать Митрия, тянулась к клетке с Zaragoz’ой, постукивала грязными ногтями по проволоке. Митрий не знал, куда смотреть.

— Я пробовал, — говорил он отчужденно-глухо. — Не получается.

— А что, так бы и назвать: «Зарагоза»… Да еще добавить фоток этих руин, реки…

Митрий ждал, пока Валя перестанет нависать над ним, чтобы подняться. Наконец она отошла, потягиваясь… Митрий глядел ей вслед, не в силах был отвести глаз.

— Ну, как голова? — окликнул он Васю.

Вася потрогал голову с вздыбленными волосами, прислушиваясь к тому, что происходило в ней, и ответил, что вроде все цело, хотя немного и как-то потрескивают каналы … Митрий вышел умываться на улицу, а Вася с Валей умывались в доме, под рукомойником. Вася попытался пригладить волосы, но ничего не вышло. Валя засмеялась, глядя на него. Когда Митрий вернулся в башню, она мочила ладонь и причесывала пятерней Васю. Митрий дал ей расческу. Но все равно вихры у Васи лезли вверх.

— Это некоторая вздыбленность мыслей, — сказал Вася, глядя на свое отражение в зеркале.

Митрий включал плитку, ставил чайник на нее, доставал хлеб, уже немного зачерствевший, подсоленное сливочное масло, печеночный паштет, сахар.

— Давно не выбирался в город, — говорил он, нарезая хлеб так энергично, что его длинные и не убранные в хвост волосы колыхались над столом, рассыпались по небритым щекам. — Так что пища самая простая.

— А хлеб откудова такой вкусный? — спросила Валя, стоявшая уже у птичьей полукомнатки.

— Сам пеку. Научился…

Пока чай вскипал и настаивался, Митрий кормил и поил птиц.

— А коз? — спросила Валя.

— Я уже напоил их и засыпал корма, — ответил Митрий. — После завтрака подою.

— А я Бернардика — еще нет, — спохватилась Валя и стащила кусок хлеба для кролика.

Под птичье пение они расселись за столом. Валя зашептала «Отче наш», а потом покосилась на Митрия. Ее глаза выражали недоумение. Митрий ответил ей так:

— За меня они уже молятся.

Он кивнул на птичий вольер.

— Хых-хы-хы-хы… — просмеялся Вася, пыхая синевой в сторону птиц. — Будто крестьянский орлкестрл того купца… как его?

— Среди крестьян появился один самородок, композитор-самоучка, — говорил Митрий, намазывая масло на хлеб, сверху добавляя паштета и откусывая кусок, жуя, запивая крепким чаем с чабрецом. — Звали его, как гласит предание, Гаврилой Журавелем.

— Журавлев, что ли?

— Нет, именно так: Журавель. Гаврила Журавель. Он играл на всяких инструментах, обучившись у местных музыкантов, смастерил фисгармонию.