Юрий Нестеренко - Комбинат

«Да ведь он параноик, — подумал Николай. — Просто чокнутый. После того, что этот самый марксизм сделал с его собственными родителями…»

— На самом деле это хорошо, что вы представляете вражескую газету, — продолжил старик. — По крайней мере, никто не скажет, что это коммунистическая пропаганда. Свидетельство либеральной прессы о результатах либеральных реформ особенно ценно. У нас тут тоже были диссиденты, которые радовались перестройке и сворачиванию работ на комбинате. Ну и что? Кому в результате стало хорошо? Весь город загибается, и не только город… А эти самые крикуны, получив свой вожделенный капитализм, или перестреляли друг друга в девяностые, или пошли из своих уютных инженерских кабинетов и библиотек торговать турецким дерьмом на блошином рынке и мыть полы в офисах вчерашних бандитов.

— Ну знаете ли, — не сдержался Николай, — если вспоминать участь русской интеллигенции, в свое время ратовавшей за социализм…

— Те жертвы, по крайней мере, уже были принесены. А теперь все придется начинать заново.

— К вооруженному восстанию, стало быть, призываете? К насильственному свержению конституционного строя?

— Нет, — убежденно возразил Славест, — на сей раз восстание не понадобится. Если кто и будет восставать, то вы. Но вы проиграете. Собственно, уже проиграли, хотя еще не все это поняли.

— Ладно-ладно, — усмехнулся Николай. — Про загнивающий капитализм в Америке и Европе еще расскажите.

— И они проиграют, — ничуть не смутился Карлов. — Выиграет не тот, у кого больше колбасы («далась же им эта колбаса!» — подумал Николай), а тот, кто готов принести больше жертв. Причем именно жертв среди своих. А это всегда были русские. Собственно, поэтому марксизм, придуманный германским евреем, утвердился у нас.

— Интересный критерий, — кивнул Селиванов. — То есть абсолютную победу одержит тот, кто полностью самоистребится.

— Нет. Но тот, кто готов на это. Потому что его противник отступит раньше.

— Ну ладно, — Николай понимал, что спорить с фанатиком бессмысленно, а в данной ситуации еще и контрпродуктивно. — Так как насчет моей встречи с руководством комбината?

— Завтра в десять утра на главной проходной. Не опаздывайте. На ваше имя будет пропуск. При себе иметь паспорт. Проносить с собой какую-либо фото-, видео-, звукозаписывающую аппаратуру запрещается. То же относится к мобильным телефонам, плеерам и тэ пэ. Хотя они все равно не будут там работать.

— Тогда зачем же запрет? — усмехнулся Николай.

— Потому что так положено по инструкции, — отрезал Славест.

— Хорошо. Спасибо. Но… получается, вы уже обо всем договорились? Тогда зачем наша сегодняшняя встреча?

— Любые договоренности можно отменить, — холодно проинформировал Карлов.

Угу, подумал Николай. Как там предупреждал еще Бисмарк «любые соглашения с Россией не стоят бумаги, на которой они написаны»…

— Ясно, — покорно сказал он. — Так меня примет директор?

— Нет.

— Значит, зам?

— Нет.

— А кто тогда?

— Начальник Первого отдела.

— Хм… ну это, конечно, тоже интересно, но… а с директором побеседовать никак нельзя? Хотя бы пять минут.

— Все, что вам нужно и можно знать, вам сообщит начальник Первого отдела.

— Н-ну хорошо. Спасибо еще раз, — Николай поднялся. Джульбарс проводил его движение пристальным взглядом. Да, кстати, а где тут памятник Павлику Морозову? Я думал, он на Аллее Славы.

— С другой стороны, — показал рукой старик. — Эта беседка делит Аллею надвое, на старую и новую часть. Новую, где военный мемориал, оборудовали уже после войны. А в беседке раньше играл духовой оркестр.

— По-моему, здесь слишком темно для музыкантов, — заметил Николай. — Нот не видно.

— Им не требовался свет, — возразил Карлов. — Они были слепые. У нас тут был лучший в Союзе оркестр слепых трубачей.

Вновь выглянуло солнце, осветив длинное и худое до изможденности лицо старика и одновременно перечеркивая его крест-накрест тенями решетки. Глазницы глубоко посаженных глаз остались непроницаемыми черными ямами, и у Селиванова мелькнула мысль, уж не слеп ли он сам. Что, если Джульбарс не только охранник, но и поводырь? Но нет, будь это так, Светлана или ее бабка наверняка бы упомянули об этом.

— Ну ладно. До свиданья, — вежливо сказал Николай, надеясь никогда больше не свидеться с этим типом, и вышел на улицу. Ему даже показалось, что воздух стал чище — хотя беседка, разумеется, продувалась насквозь — и он вздохнул полной грудью. А затем свернул не налево, в сторону главной аллеи, а направо, желая, сам не зная почему, все же взглянуть на памятник. Сам персонаж вызывал у него глубокое отвращение с детства, и в эстетических достоинствах монумента Николай, уже видевший творения красноленинских скульпторов, тоже, мягко говоря, сомневался. Но… должно быть, дело было в засевшем в подсознании образе из ночного кошмара: Николаю хотелось удостовериться, что на самом деле памятник выглядит не так, как ему привиделось.