Александр Поляков - Сад памяти (Очерки)

Пицунда, минувшая осень, вечер органной музыки в тысячелетнем храме — концертном зале. И красивая девушка в белом платье, выходящая на аплодисменты, и цветы ей, и возгласы «браво», и снова мощный раскат баховской фуги, разбушевавшейся по воле артистки в высоких серебряных трубах, и солнечная нежность «Пасторали»…

Очередной концерт Людмилы Галустян, молодой органистки (пожалуй, у нас самой молодой), солистки Абхазской государственной филармонии, вернувшейся домой после десятимесячной стажировки у исполнителя с мировым именем, профессора Ханнеса Кестнера в Высшей школе музыки в Лейпциге. Сдержанные немцы вслед послали письмо: «На основании выдающихся успехов, достигнутых Л. Галустян за время учебы, она рекомендуется для участия в Международном конкурсе имени Баха в Лейпциге». И далее: «Высшая школа музыки предлагает свои услуги в подготовке ее к конкурсу, если она прибудет в ГДР за несколько месяцев».

Будем помнить: немецкая органная школа — ведущая.

С ней ли, Людмилой, все было?

Замерев на гипсовом ложе, в ночном больничном сумраке девочка выстукивала по кровати ритмы, мелодии, брала октавы. А утром снова просила докторов, сестер, нянечек: «Ну, пожалуйста, если можно… На этаже есть пианино. Оно ведь на колесиках… Прикатите, а потом делайте мне сто уколов…» — «А я согласен на двести уколов», — тихо сказал мальчик, который лежал здесь второй год.

Пианино подкатили вплотную к кровати. В распахнутой крышке Люда увидела свое бледное лицо и дрогнувшими пальцами взяла первый аккорд. Она играла лежа, и это было неудобно, но из широкой груди инструмента, опрокидывая болезненную тишину, освобожденно вырывалась музыка, которая без таблеток, жестких корсетов и слов лечила, спасала, обещала радость, и она играла, играла — себе, своим новым друзьям, таким же неподвижным детям.

В палате больше не было слез. Ведь даже печаль от искусства светла.

Строгий профессор, первый вынесший Людмиле тот страшный приговор, первым и отменил его. Он был в сущности веселым человеком и советовал коллегам принять в штат клиники, ну хотя бы на полставки, Бетховена, а эту палату стал называть палатой интенсивной музыкальной терапии.

Болезнь отступила — медленно, нехотя…

Музыка спасла ее. Она служила своей спасительнице преданно и неистово.

После выздоровления — возвращение в музыкальную школу рядом с домом. Потом — Московское музыкальное училище имени Гнесиных. Она еще подросток, грустит по дому, морю; непрактична в житейских делах, но музыка…

«Встаю в шесть утра, так как в семь часов открывают зал и уже можно играть».

Начинала бы раньше, если б не так ворчал, звеня ключами, старый строгий вахтер. Играла по пять-шесть часов ежедневно.

Ленинградскую консерваторию она блестяще заканчивает сразу по двум классам — фортепиано и органа…

«Что звук? Шестнадцатые доли, органа многосложный крик — лишь воркотня твоя, не боле, о несговорчивый старик!»

Великий своенравный Иоганн Себастьян Бах, это о Вас, превратившем свою жизнь в сплошное напряжение, о Вас, требовавшем такого же напряжения от всякого, кто садился за орган. С Вами невозможно договориться. Вы забираете все… Но принявшему Вашу своенравность, изнурившему себя в труде, шагнувшему в стихию прелюдий, фуг, хоралов — как расточительно много возвращаете Вы, несговорчивый старик! Вашу щедрость не обозначишь словом. Она переворачивает, потрясает душу. Пред ней все богатства пустяк. Это еще не бессмертие, но совсем близко, совсем… Награда искусства за верность — творцу. Ослепительная награда…

Орган — труднейший в исполнительском отношении инструмент. Чтобы он подчинился, кроме музыкального дара природы, нужны мужество, воля, просто сила: ведь есть вещи, которые играются… ногами, — большая нагрузка. Порой кажется, что в трубах клокочет мощь ветра, мечется штормовое море, вздрагивают горные вершины, — какую богатырскую стать надо иметь, чтобы властвовать над всем этим? Не оттого ли мы чаще слышим органистов, чем органисток? Но вот выходит нежная девушка и, запрокинув к древним фрескам лицо, топит пальцы в клавиатуре, свободно и смело встречая поток звуков.

Она мужественный человек, Людмила Галустян.

Лишь только позволила медицина — утренний подъем раньше всех в доме, зарядка, пробежка к морю. Почти всю зиму спала на открытой веранде — закалялась; она уже тогда, подростком, внимала серебряным трубам, уходящим ввысь…

Слушая ее, я, кажется, понял, почему Людмила выбрала орган. Это инструмент, где возможно особенно тесное сотворчество с композитором, более того — оно просто необходимо. Пользуясь языком музыковедов, можно сказать, что Галустян обладает искусством создавать на таком непростом инструменте полное ощущение колористических перемен звуков. Звук обретает у нее почти скульптурную рельефность.