Мария Метлицкая - И все мы будем счастливы [сборник]

У Таты были нервы . Вечные нервы, каждый день. «Нервный срыв», — говорила она. При этом жена тряслась над младенцем — любовь к сыну была у нее запредельной, ненормальной, звериной. Если ребенок капризничал или заболевал — обычное дело, животик, — Тата сходила с ума и требовала врача.

Никитин терпел, но иногда не выдерживал и срывался. А потом себя укорял: у Таты такая судьба! Не дай бог, как ей досталось! Нет, все понятно — действительно нервы. А тут еще ребенок: шумный, плаксивый.

После работы, видя измученное, почерневшее от усталости лицо жены, он, схватив бутерброд, бросался с коляской на улицу, приговаривая: «А ты поспи, поспи, милая!» При этом сам валился с ног — как встать на работу после безумной ночи?

Да и теща прибавляла — Лидочка еле держалась, сбиваясь с ног. Все они еле держались тогда, что говорить. Все еле ходили, с трудом говорили — как кладбищенские тени, как зомби. По ночам, угомонив сына и только провалившись в неглубокий поверхностный сон, он, слыша крики и стоны тещи, от отчаяния скрежетал зубами: «Ну когда же, когда? Греховные мысли? Допустим, согласен. Но как нам жить, как? Невыносимо».

На Ванькину свадьбу он поехал, конечно, поехал! Правда, один, без Таты, та ехать отказалась: «Что мне там делать?»

Томка, невестка, Никитину очень понравилась. А вот свадьба… Столы накрыли в заводской столовой. Готовили сами, мать и подружки-соседки. Танцевали под аккордеон. Свадьба была скромной, если не скудной. В общем, обычная провинциальная свадьба, с его не сравнить. Но Ванька был счастлив, а это главное.

Никитин посмотрел на часы и открыл дверь купе. Полпервого ночи, пора укладываться, пора. Поезд в родной город прибывал рано утром. Хорошо бы поспать, но вряд ли получится. Он плохо спал в поездах, с возрастом все хуже. «Наверное, так у всех, — подумал он, покрякивая и укладываясь на узкой и жесткой койке. — Ничего, как-нибудь, переживу. Да, завтра суетный день — кладбище, гости, встреча с родней. Ваньку непременно поведет на разговоры — поддав, он любит „повспоминать“. Никитин „повспоминать“ не любил. Что ворошить? Все прошло — как не было. Давно новая жизнь — другая, совершенно другая. И это бесполезное нытье, дурацкое сетование и вопросы: „А помнишь?“ — совсем ни к чему».

Помню, не помню — зачем? Это его раздражало.

Постель была свежей, прохладной, приятной. Но мерный стук вагонных колес, успокаивающий когда-то, теперь раздражал. И запах вагонный, «поездной», раздражал — какая-то навязчивая химия, стиральный порошок, дешевый синтетический запах от прикроватного коврика.

Все раздражало и было навязчивым. «Нет, не усну, — вздохнул Никитин. — Обидно».

А воспоминания, от которых он так стремился уйти, снова накрывали, мучили и терзали.

Странное дело — тесть, никогда и ничем не болевший, здоровый и крепкий деревенский мужик, эдакий румяный колобок, толстощекий, лукавый и вполне довольный жизнью, умер первым.

Это было под майские праздники, в самом начале ранней и теплой весны, когда Москва благоухала свежей зеленью и политым ночью асфальтом.

Никитину отчего-то не спалось. Он пошел на кухню, открыл холодильник, достал кусок колбасы, без удовольствия съел его, долго смотрел в окно и, замерзнув, вернулся в спальню.

На цыпочках — не дай бог разбудить жену! — он пробрался к кровати, осторожно залез под одеяло и, покосившись на будильник, с блаженством закрыл глаза — шесть утра, еще можно поспать!

Но через полчаса раздался звонок — да, да, в полседьмого! Никитин чертыхнулся и подскочил — не дай бог потревожат Тату и Славика! Она, конечно, тут же проснулась, и они с тревогой смотрели друг на друга, не решаясь снять трубку.

Наконец Тата решилась.

— Наверное, что-то с матерью, — успела шепнуть она. — В ее голосе промелькнула неприкрытая надежда. Теща в очередной раз лежала в больнице. Никитин поморщился. «Слишком откровенно», — подумал он.

В трубке отчаянно кричали. У жены вытягивалось лицо.

«Не теща, — равнодушно подумал Никитин и широко зевнул. — Точно не теща. Кто бы там, в больнице, так отчаянно и громко кричал? Да и не позвонили бы в полседьмого — зачем? Успели бы в десять».

В трубке по-прежнему кричали, и жена по-прежнему молчала.

Никитин кивнул:

— Что там, а?

Тата медленно и растерянно опустила трубку на рычаг и одними губами, почти неслышно, ответила:

— Папа…

Никитин глупо присвистнул.

И снова надрывался телефон. Никитин понял, что это снова она, полюбовница Петра Васильевича, как называла ту женщину Тата.