Николаи Жернаков - Бессонница

Он притих. Валей покуривал свою трубку, сплевывал, молчал.

Степан наконец поднялся, сказал раздумчиво:

— Федот, значит, здесь… Так. — Постоял, глядя в широкую спину Валея, попросил: — Хлеба нету? Есть охота…

Старик встал, поднял с земли весло, молча пошел к карбасу.

Степан недоуменно пожал плечами, тронулся вслед.

Не сговариваясь, сели: Степан на весла, Валей за руль. Встречный ветер бугрил воду, с каждой девятки карбас, как в яму, нырял в провал, поскрипывал кочетами, кряхтя, взбирался на волну. Степан греб сильно. Но Валей словно не замечал его старания, как не видел и седых кудрей на крутых макушках валов. Он смотрел куда-то очень далеко, сквозь Степана, в прошлое.

Перед ним не Степан в веслах, а совсем молодая девушка Агаша, усмешливая, краснощекая…

Ехали они с рыбалки. Встречный ветер освежал Валею горячее лицо, лез через открытый ворот за пазуху. Сердце у Валея готово выскочить: впервые в тот день поцеловал Агашу.

Волны кидали карбас. Волосы у Агаши вырвались из тесного ряда заколок, летели по ветру.

«О-го-го!» — кричал Валей. Задрав голову, он повел песню без начала и конца, по-отцовски: обо всем, что видит вокруг:

заводил он с тонкого протяжного выкрика и заканчивал напевной скороговоркой. Потом, резко оборвав, набирал полную грудь воздуха, и снова над водой разносился тонкий протяжный звук, переходящий в мелодичную скороговорку:

Вряд ли Агаша слышала все слова. Валей, кончив петь, закричал радостно: «Я поцеловал тебя, ты слышишь? Я поцеловал тебя… Ого-го-о-о!»

Хорошо смеялась Агаша. А Валей думал, что скоро пойдет с ней в церковь к батюшке-попу. Давно уже были припасены у него в сундуке сатиновая косоворотка с пояском, пиджак из касторового сукна и шевровые сапоги в гармошку.

Степан гребет и хотя неотрывно глядит на старика, но тоже думает о своем: как-то встретятся они с Федотом. Годы идут, а ничего не забывается: ни то, что было до фронта, ни то, что случилось там, в Подмосковье, во время боев.

Они шли и шли тогда целых десять дней без крошки во рту. Выла метель, а они шли.

Потом с ходу — бой. Падали солдаты, как проваливались в снежные суметы, — исчезали.

Засада.

Отходили, перебегали в белой мгле. Хорошо не пошел немец следом: вьюга губила, вьюга и спасла.

Но многих недосчитались. Не отозвался и Федот на перекличке в заснеженном овраге, куда собрались после боя. Степан, которому довелось уже видеть сотни смертей, отчетливо представил себе ничком распластанного на снегу брата и со спины красное пятно на маскхалате.

Измученному Степану казалось, что ему никуда уже не двинуться отсюда после вынужденного привала, но он сумел встать на зов командира и вместе с двумя другими бойцами пойти обратной дорогой туда, где, может быть, раненые ждут их помощи.

Они кружили на лыжах в белесой мути поляны, где недавно шел бой, ощупывали каждый труп, хотя над ним уже бугрился снежный нанос. Степан даже тихонько называл имя Федота, но в ответ только ветер гудел ему с лесных вершин. Живых не находилось: наверное, кто и ранен был — успел замерзнуть.

Один только раз бойцам послышался стон. Они остановились в надежде услышать его снова. Но в тот же миг с немецкой стороны глухо пролаяли минометы, стенящий вой мины достиг слуха. И, прежде чем бойцы успели подумать о спасении, мина взорвалась у них под ногами. Мимо Степана и на этот раз смерть просвистела осколками, а оба его товарища, не охнув, упали в снег.

Наступила тишина, из которой явственно слышался все тот же стон. Но Степана сковало ужасом. Будто совсем обеспамятев, он дико вскрикнул и бросился прочь от страшного места. Путаясь лыжами в буреломинах, падая в овраги, бежал он, и только одна мысль металась в голове: «Уйти, успеть, спастись…»

Почему нельзя забыть об этом?