Николаи Жернаков - Бессонница

Дорка тоже разревелась.

Отец, сердитый и словно думающий о чем-то, лежал на столе три дня, а вода все не уходила. Гроб с отцом уплыл на том же карбасе, в котором привезли их с Доркой, перехватив на реке. Ни ее, ни братьев на кладбище не взяли. Они стояли на берегу Кривого озера, глядели на мать и ревели в голос.

В карбасе, между гробом и матерью, сидел дядька Валей. И Дорка опять почему-то забоялась его. Словно Валей увозил из дома не только отца, но и мать, и никогда они не вернутся обратно. Залилась еще пуще.

Тогда Федотка потер кулаком глаза, подтолкнул ее и Степку легонько в спины, по-взрослому сказал: «Ну хватит, расхныкались тут!»

Федотке тогда было одиннадцать лет.

Не стало отца. Дорке все чаще приходилось делать материны дела: мыть посуду, шоркать голиком некрашеные полы; Степка и Федотка помогали матери обряжаться.

Валей тогда вовсе перестал ходить к ним. Мать вроде не замечала, а соседи пеняли:

«Видать, обычай у них такой, у самоедов: когда помогать не надо — торчал на глазах. Теперь женка одна крутится с ребятами, так и носа не кажет, идол узкоглазый!»

Год прошел. Валей разве что по пути когда заглянет, посидит на кухне, потреплет Доркины волосы. «Ай, какую косу мама подарила… Ай, я-ай!» (Были у нее не по-детски длинные темные косы. А у матери волосы и вовсе на зависть бабам: расчесывает бывало — как черной шалью накроет плечи).

И вдруг дядька Валей опять зачастил к Кокориным. Надо и не надо — появится на дворе: то дрова переколет, костер целый, то карбас горячей смолой пропарит. С ребятами возится на болотце за баней: плотики им сколачивает, самострелы мастерит.

Дорка любила, чтобы дядька Валей играл с ней. Как-то в дровяном поднавесе построил островерхую «конурку» — домик из колышков, обтянутых старыми рогожками из-под соли. Посреди конурки очаг сложил из речных камушков, такой, как в бане: «Заходи-ко, девка. Живи. В куклы играй».

Любо Дорке: на цыганский шатер похоже (цыгане на выгоне за околицей стояли). «Что это, дядя Валей?» — «Чум это, девка… Отец мой так любил».

Весело!

Походил, походил — и опять долго не появлялся дядька Валей. Дорка скучала, бегала на Солдатские Увалы, спрашивала: «Почему не ходишь к нам?» Не говорит, только прижмет ее голову к себе да вздыхает.

Однажды Дорка сидела на куче речного песка за углом, в тени избы (мать привезла печку ремонтировать), тяпала оладышки да пекла их, выставляя на солнышко. Мать еще не возвратилась с поскотины. Тепло да тишина убаюкали Дорку.

Проснулась от громкого шепота. Долго не могла понять, кто шепчется. Шепотки будто с крыши падали на голову. Потом уж догадалась: над головой окошечко чулана — оттуда. Но дома же нет никого! И вдруг из окошечка приглушенный мамин голос: «Да спит, она не слышит…» Дорка поняла: это про нее. Видно, ребята с рыбалки вернулись, рыбу чистят в чулане, так это им. «А вот и не сплю!» — хотела крикнуть она, но тут послышался другой голос: «Агаша, любонька моя… Не могу я так. Да и к чему нам теперь — крадучись-то: год уж прошел с лишком…» — «Молчи, Валя! Тебе не понять того… Не пойду я за тебя, и не проси». — «Тогда звала пошто?» — «Грех тебе так говорить. Знаешь: не моя воля. И перед ребятами совестно, и люди осудят». — «Агаша! Пошто говоришь? Али думаешь — плохой я отец им буду?» — «Молчи…»

Дорка и рот открыла, глядя на окошечко. Но все стихло, знакомо скрипнула дверь в чулане, потом на крыльце…

Какой такой Валя выйдет из избы?

Но никакого Вали не было. На крыльце появился дядька Валей. Постоял в раздумье и зашагал к себе, на Солдатские Увалы.

Вскоре вышла мать. Дорка, сама еще толком не понимая зачем, снова уткнулась в горячий песок. «Ты что, не спишь? — спрашивая, мать встревоженно и виновато заглядывала в глаза. — Давно проснулась-то?»

Никогда не забудет Дора ее ласковых и виноватых глаз. Она, конечно, ничего не поняла тогда, но запомнилось это на всю жизнь.

А вот теперь и бабы судачат: «Ничего не пожалел Валей… Все до копеечки с книжки снял».

Мимо прошла Марина. Шаль закинута так, что из-за черной ее кромки виднеются только одни глаза. Наклонила голову, быстро спустилась во двор и — в избу к Кокориным. На Дору она сейчас и не взглянула.

«Вот еще неприкаянная душа… Как-то она теперь живет? А Степана, видно, нет, да хорошо если и не будет. Легко ли им встретиться снова… Да не дай бог, если у Федота со Степаном разгорятся старые обиды».

У Кривого озера Федот остановился, сказал Пантелею: