Николаи Жернаков - Бессонница

Обратной дороги Федот не заметил. На душе у него стало светлее. Побывав там, в доильной избе, Федот словно сделал какое-то неотложное дело.

Когда он вышел на берег, начиналось утро. Не торопясь, Федот шел мимо мастерских совхоза, как вдруг неповторимый запах окалины от раскаленного добела железа остановил его. Он повел плечами то ли от предутренней свежести, то ли от желания тотчас же схватить в руки кувалду. Свою городскую жизнь после лагерей он начинал молотобойцем. На том заводе, где сейчас работал Федот, еще и нынче неслась из кузницы серебряная трель кузнецкого молотка, перекликаясь с мягкими ударами кувалды.

Федот прошел на огромный двор, сплошь заставленный машинами. Тут были и трудяги — тракторы, «по самую макушку» заляпанные грязью, и тракторы только что из ремонта — под свеженькой серо-стального цвета краской.

Два стареньких экскаватора «ковровца» в хвост один за другим стоят на выходе из усадьбы. Словно живые морды, подняли они в небо ковши. Казалось, едва выглянет солнце, их зубастые пасти протрубят сигнал, гусеницы заскрежещут, и все машины тронутся на поля вслед за «ковровцами».

У приземистой кузницы двери настежь. Федот прошел до огромной гармошки мехов, качнул их. Пепел взвился с горна, серым облачком поплыл в раскрытые двери.

Он присел на порог кузницы и долго сидел так, охваченный непонятной тревогой.

Чем дальше Степан уходит от прошлого во времени, тем оно ближе в его душе. Разве он хотел смерти брата, зла матери, мучений Марине? Не хотел. Он просто жил!

— Я даже не понимаю, в чем моя вина, Марина, — говорит Степан, поднимая с ее плеча тяжелую голову. Марина ласково, но настойчиво пригнула ее обратно.

— Полежи еще… Степа. Скоро уснет он, полежи.

«Он» — Пентюха Рябой… Старый собутыльник! Он один бывал душевно рад Степану во всякое время. И сегодня он пел ему его любимую песню и плакал пьяно и преданно. Но Степану сейчас почему-то противно слушать его храп и бормотанье.

Пантюха с трудом отодрал голову от грязного столика, бессмысленно повел глазами, внезапно затянул:

И снова бухнулся головой в объедки, замычал глухо, как в яму провалился.

Напоминать прошлое… Степан встал, освобождая руку из теплой ладони Марины. Она еще придержала ее, прижала к себе и откинула, странно улыбаясь.

— Марина, постой, погоди…

Он опять сел и с недоверчивостью стал рассматривать ее лицо:

— Погоди… Я тебе все расскажу о себе.

Она улыбалась чему-то своему, словно только что рассталась со сновидением.

— Рассказывай, Степа, рассказывай…

— Слушай, Марина. Я не тот, за кого ты меня принимала.

— Говори, говори…

— Меня не только из колхоза, — он понизил голос, — меня, Марина, и из партии выгнали.

— Я ж знаю. Тогда же знала. В деревне не схоронишься. — Подумала и словно нехотя договорила: — Когда ты уехал, я со стыда да обиды в петлю полезла…

— В петлю?!

— Федот Митрофаныч снял меня с крюка-то. Повозился он тогда со мной. Спасибо, никто не знает, уговорил меня скрыть все от людей.

«И тут Федот!» — Степан вдруг заговорил торопливо, словно опасаясь, что Марина не станет слушать его:

— Конечно, нелегко тебе, понимаю… А у меня ты спросила, как жил? Думаешь: с женой наслаждался? — Он засмеялся сам над собой злым мелким смешком и резко оборвал его: — На порог не пустила! И пошел скакать: там немного продержусь, в другом месте…

Он говорил ей это, присунувшись к самому лицу и, как видно, сам содрогаясь от того, что делает ей больно. Но Марина смотрела на него с участием, даже с состраданием. Наверно, потому он вдруг погас как-то:

— Волком жил среди людей. Ни сам никому, ни мне никто. Спасибо, хоть сестра о смерти матери сообщила. С ней только изредка и переписывался.

Она все молчала.

— А ты… Как тут жила потом без меня? Ну… после того, как… — он повел шеей, будто петля душила его.

Марина медленным взглядом обвела все, что было в этой маленькой грязной баньке, попросила:

— Пойдем отсюда…

— Куда пойдем? Рассвет скоро.

— Пойдем… в ожидалку.

На берегу Шеньги, в куще старых лиственниц, стояла беседка. Когда-то она служила ожидалкой на перевозе. Потом перевоз перенесли в другое место, а беседка осталась. В ней всегда находили приют парочки.

Потом и ожидалку ребята растащили на весенние костры. Осталась только скамеечка — доска, прибитая по концам к старым продубелым лиственничным пням. Но не одна любовь, как и прежде, наверное, начиналась и снова будет начинаться в этой ожидалке, теперь уже под крышей из ночного неба: с весны и до холодов она никогда не пустовала.