Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Нет, нам негде вам постелить! — сердито говорил отец. — До завтра, до утра… — желая скорее выпроводить их на улицу.

С таким усердием поднимали топоры, так били, казалось, чурки дымятся… Только почему–то топоры их же блестели — ведь дым, огонь, словно были матовые, потели, потеряв где–то в дереве свою страсть… Ничто так не гасит, не умиротворяет, как дерево, особенно мертвое, если было оно столбом, подпоркой навеса или виноградника, ибо стало оно терпеливой частью дома, а через дом этот и частью племени, рода. Вот так, случайная искра топора, а может взбудоражить, напомнить о далекой жизни предков, словно это искра их очага или топора — просто спряталась в столбе и терпеливо ждала по сей день…

Потом дровосеки складывали срезанные столбы в нише двора простой стеной, от низа до верха ниши, не так искусно, как соседям — куполом под навесом, — и, может, это злило отца, не понимавшего игру их настроения, как знать? Словом, не разрешил, не смягчился даже, когда один из них, как бы шутя, сказал, что могут они переночевать и в нише, стоя терпеливо, лишь бы над головой не светила луна, ибо что–то тревожит их в полнолуние, навевает…

И только они это сказали, Душан понял все, и ночью не сомкнул глаз, желая поймать тот миг, когда над нам наклонится негр с тростью — телохранитель и, пойманный и разгаданный мальчиком, побежит потом от его кровати через весь двор прямо в нишу, а там превратится в горца с топором, чтобы был Душан доволен и удовлетворен. Он ведь так хотел, чтобы отец разрешил им остаться, чтобы не уходили они, отвергнутые, с позором на улицу, ведь места много, можно постелить в комнате бабушки, в своей новой жизни бабушка была бы довольна, что негр — телохранитель Душана — стал теперь домохранителем, добрым и внимательным защитником всей семьи вместо ушедшей бабушки.

А теперь? Не получится ли так, что нечаянно, сам того не ведая, отец обидел домохранителя, явившегося раз, этот единственный раз в облике дровосека, помогавшего им срезать столбы?

Лежа в постели, Душан слышал, как отец с матерью поспорили. Мать удивлялась их странствиям, неприхотливой жизни, говорила: ведь не калеки, не больные, высокие, красивые мужчины могли где–нибудь работать на фабрике, имея дом и семью, все же лучше, чем быть отовсюду гонимыми, — непонятный народ… Хотя говорила мать деликатно, но все же чувствовалось, что обидел ее жестокий поступок отца. Отец же вначале убеждал ее, что с дровосеками все сложнее, не так, как она думает, еще два поколения назад деды их были кочевниками, сыновья же поднялись в горы, но еще не прижились, вот и гонит их обратно в долину, а у кочевника, потерявшего кочевье и привычную жизнь, появляются в городе дурные бродяжьи замашки полувора.

— Да нет, как будто они славные… ничего воровского, — возразила мать. И должно быть, это «славные» и раздразнило отца окончательно, будто то, как она назвала этих чужих мужчин, было сильнее и впечатлительнее тех слов, которыми мать хвалила за что–нибудь отца.

— Вот и хорошо, ты поняла, почему я их прогнал, — сказал отец, подчеркивая каждое слово и делая между ними паузы от злости. — Они были к тебе внимательны, а ты теряла голову, становясь суетливой и жалкой. Воры и бродяги!

Да, вот и отец заметил, что, когда мать вынесла им еду, дровосеки кланялись, хотели говорить с ней дольше, а это ведь естественно, если негр, пожелавший быть теперь домохранителем, решил начать дружбу с матерью, чтобы могла она привыкнуть к нему и принять в себя тот загадочный ночной мир Душана с полной луной, с душами насильно умерщвленных, со всем тем, что теперь уходило, переставая быть запретным для других.

Отдать это родным? Что останется? Не будет ли без негра, личного телохранителя, так боязно, как в день болезни, когда казалось: чья–то дразнящая рожица смотрит с потолка летней комнаты. Но что это была за рожица? И было ли все это во сне или наяву? А может, вовсе не с ним, Душаном, заигрывала эта таинственная рожица, может, с кем–нибудь другим, скажем, с матерью? Может, это ее сон, и он передался сыну еще давно, перед самым его рождением, как воспоминание, как опыт, которого Душану не хватало. Как–то мать рассказывала про свой сон, а Душан, сдержанный и почти равнодушный к ее рассказу, все же сидел с таким ощущением, что и он все это видел и пережил. Но когда? Незадолго ли до того, как появиться на свет, еще в утробе матери — есть поверье, что беременная мать и ребенок видят вместе одинаковые сны, и так через сон матери весь длинный род — от прадеда до внука — обретает гармонию, а наяву же, живя потом изо дня в день, род устает, дряхлеет, накапливая ссоры, обиды, раздражения, как сейчас в семье Душана, а потом и вовсе распадается…