Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Пока думали они о случившемся, тетя говорила, как пошел дед звонить на почту и как, услышав эту ужасную весть, прямо оттуда, не заходя домой, поехал в город, а к ней прибежала почтальон, но эти подробности, так охотно рассказываемые нервно–болтливой тетей, мешали сосредоточиться Душану.

Он еще не переживал горя от смерти родных, потому это чувство как бы дразнило его, привлекало новизной; как там? Что будет? Что чувствует бабушка? Его странно влекло увидеть все, успеть, хотя понимал он, что это страшно, но любопытство оказывалось сильнее горести. Дом манил его случившимся, но жаль было оставлять деревню — он так и не понял до конца деда, не выучил узбекский, не был в зарослях, не взял притворившийся камень, не покупался в речке, не покатался на быках — все, что август обещал ему, осталось в деревне, и не будет уже в его жизни такой поездки, жаль, прошлое не возвращается со своими невыполненными обещаниями…

С этим чувством потери Душан въехал в город, издали увидел, что сидят возле их ворот на стульях какие–то люди, а когда проходил мимо и услышал, как сказали тихо тете: «Вынесли», понял — то, во что тайно верил всю дорогу, надеялся, что это чудовищная ошибка, нелепая игра, бабушка просто уснула и не просыпается дольше обычного, надо наклонить над ее лицом зеркальце и проверить, вспотеет ли, — ложь, его фантазии, а когда вошел во двор и посмотрел вокруг, сказал себе: «Нет, я не буду плакать на виду чужих, подумаю о бабушке в одиночестве…»

Двор был другой, он вынужденно открыл себя для множества людей, с раннего утра и до часа выноса бабушки приходили, чтобы увидеть никогда не виданное — кровать, олеандр, ставни летней комнаты, то, что хранило в себе тайны семьи, заветное и дорогое, и теперь все это оказалось разгаданным, потревожен сам дух двора, он стоял серый, неуютный, грязный, как после пыльной бури, когда бабушка, выглянув из окна, говорила: «Посмотрите, что стало, как в день моей смерти».

Удивительно, она знала заранее, каким станет двор в день ее смерти; может, ей известно и то, что будет с семьей потом, и не была ли она уверена в том, что не уйдет она совсем, а, превратившись в горлицу, вернется, чтобы посмотреть с дерева на оставленную семью?

Мама, одетая во все белое, почти лишенная чувств, сидела с женщинами в летней комнате, и зеленоглазка что–то читала ей по маленькой книжке. Душан хотел было зайти к маме, но деревенский дед позвал мальчиков в другую комнату, чтобы посидеть с ними, — мама сегодня не могла быть с сыновьями.

С этой минуты, как дед взял его за руку, чтобы увести, Душан как–то сжался, ушел в себя, и ничто его уже не интересовало из того, что делалось вокруг, — слезы, что держал он в себе, были такие горькие…

Он полежал немного, но не смог, встал — дед молчал, положив руки на колени, сидел в комнате, словно сторожил мальчиков. Затем Душан попросил поесть, но и есть не хотелось, подумал, как жестоко, что не попрощался он с бабушкой, оставил ее спящей в полдень в летней комнате, а сам в радостном волнении торопился уехать. А когда сказали во дворе: «Она отошла под утро, в четыре часа», вспомнил, как лежал на кровати в комнате деда, было неудобно на новом месте, и сквозь сон услышал стук в ворота, подумал — ветер, а это (боже!), оказывается, бабушка приходила прощаться. А он не встал, не пошел к воротам, да, было это на рассвете…

То, что мальчик это вспомнил, не взволновало его — он был таким усталым, что не желал даже подняться чтобы посмотреть — вышла ли мама наконец во двор и пришел ли папа с похорон? К нему снова вернулась отрешенность, равнодушие ко всему, не раз уже прочувствованное состояние, в котором, по словам бабушки рождалась душа.

Только взволновало его, когда в сумерки повесили на виноградник подушку бабушки, а в ее комнате у открытого окна поставили блюдце со сладкой водой и горящую свечу. Объяснили: когда прилетит душа бабушки, чтобы проститься со всеми, и заглянет в свою комнату, сделается ей горько оттого, что не нашла она свое тело, и будет биться в темноте по углам, но, увидев наконец освещенное блюдце, напьется, чтобы забыть горечь, затем коснется в последний раз подушки, на которой покоилась ее голова в день рождения и в день смерти, и луна протянет луч, чтобы забрать душу навсегда…

Вечер будет тихим, безветренным, иначе, если душа потянется вверх и подует ветер, луч может согнуться и, сбившись с пути, застрять где–нибудь в листьях тута на поляне, и тогда в новом своем превращении появится не совсем совершенное существо — горлица с коротким крылом или богомол без одной лапы…