Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Он еще раз глянул на деда, как бы спрашивая: «Неужели все правда? Правда?» — как будто, если бы мальчик заметил на лице деда плутоватую улыбку и услышал: «Я пошутил», он бы почувствовал себя несчастным и обманутым навсегда. Но почему правда о дьяволе с книжечкой, живущем якобы в этих зарослях, так нужна ему сейчас, ведь когда бабушка сердилась: «Все это сказки, языческие легенды», он успокаивался, веря ей и думая, так ли важно, что где–то в деревне, возле дома деда, в дупле орешины сидит женщина–демон, расчесывая волосы, чудовищно длинные зеленые груди ее вынуты и спрятаны в траве в ожидании, что проходящий через заросли, о судьбе которого написано в ее книжечке, упадет, споткнувшись, и попадет к ней в вечное услужение. Не это ли тайное влекло Душана, не за этим ли он сюда ехал, не признаваясь даже самому себе?

И дед, словно поняв его, когда выпрыгивали они из машины, сказал:

— Все правда о зарослях, как я говорил.

— Правда? Но откуда ты знаешь?

— Ведь и ангелы не знают того, что знают старики. Приехали! Добро пожаловать!

Братья в восторге: дед так великодушен, едва сошли с машины у ворот: «Понимаю, вам не терпится», кивнул в сторону зарослей, — в отличие от бабушки, которая все запрещает, дед все разрешает, приговаривая при этом лукаво:

— Я воспитываю, снимая запреты. Полная воля и хитроумие! Хотя, впрочем, запрещать и разрешать — это одно и то же. Запрет бабушки воспитывает душу, мое разрешение — тело, набирайтесь соков!

Душан глянул на него с досадой, чувствуя в его словах утомительную назидательность бабушки — а ведь сейчас ему так легко и свободно без нее, — конечно, подло думать, что бабушка ему в тягость, просто он что–то угадал в деревенском деде такое, чего раньше не знал, что–то очень трогательное и родственное, поэтому и удалилась от него бабушка.

Подумав так и смутившись, Душан глянул на женщину, которая вышла встречать их к воротам, и, пока она целовала его великодушно подставленный лоб, вспомнил, что видел ее как–то в городском доме и что мама сказала; «Твоя родная тетя». Глянул — и ничего родственного не почувствовал к ней, но не побежал за Амоном к зарослям, а постоял возле тети, чтобы она не обиделась, — ведь как глупо, родственник, одной крови, а чувства нет, как чужая, зато она, наверное, любила его, младшего и гостя, привезшего радостную суматоху; чтобы не было ей больно от его равнодушия, мальчик улыбнулся тете и сказал; «Да, все хорошо у нас, мама просила приехать, все вас любят» — и пошел за Амоном, вспомнив о том, что говорил дед: «Все интересное бывает в зарослях после полуночи, днем — ничего, пусто и скучно».

Сам вид этих зарослей тревожил загадочностью, кругом ровная, одинаковая зелень, и только возвышается над полем холмик белого песка, поросший густым саксаулом — как все это сохранилось, почему не убрали холмик, не засеяли, не сровняли, из страха ли, из суеверия? Можно подумать что угодно — место удивительных приключений, неразгаданных происшествий, всюду сонная ночная жизнь, и только в этом месте под луной творится странное и немыслимое, как с коноводом, который, проходя мимо зарослей, решил отдохнуть в прохладе, а проснувшись, вылез с закрытыми глазами и все время ржал, как лошадь, прополз через мост и бросился в воду…

Об этом Душан услышал, сидя в стороне от компании деревенских мальчиков, которые сразу же приняли к себе Амона, удивительно легко говорившего с ними по–узбекски.

— А чей это отец, коновод?

— Говорят, из соседней деревни. Вот так он ржал. — И трое мальчиков, ползая на животах, показывали, как вел себя странно коновод, превращенный в жеребца. Амон, вскочив, стал подгонять их криками и прыгать на них, изображая всадника. Душан развеселился, подошел к ним и сел тихо.

— Говорят, родился у него жеребец с белым пятном на боку, резвый, все не давался ему, дикий. Коновод вышел из себя и прямо в это белое пятно и посадил ему клеймо. А через день так с ним стало, вода затянула в себя.

— А жеребенок?

— Так и не нашли… и в степи искали…

Необычная эта и волнующая атмосфера коротких разговоров, духоты вокруг и редкого для этого часа пения птицы, и Душан подумал, что, должно быть, там, где говорят по–узбекски, и случается такое с коноводом и жеребцом, и только в этом мире узбекского языка есть такие мальчики, и заросли, и дом деда, и так коротко, отдыхая, поет птица, и что всякому языку человека нужен для выражения свой, непохожий мир, а для таджикского, чтобы назвать себя, — их городской дом, и олеандр, и улица, выходящая на пустырь с тутами, а заговори сейчас на таджикском, сам дух языка испугается от незнания окружающего, от неумения произнести, потому–то и сидел мальчик сконфуженный, боясь говорить.