Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Из «молодых людей» только Амон, поддавшись атмосфере его веселого настроения, словоохотлив. Душан же молчит, ибо смущен тем, что не удалось ему увидеть город, такое чувство, будто мир от дома и пустыря до этой дороги остался навсегда не увиденным и не прочувствованным в линиях, в свете, в запахах, в лицах, и это потерянное беспокоило. Ведь казалось, что все вокруг будет узнаваться и приниматься шаг за шагом и день за днем, сначала двор, потом весь дом и улица за воротами, пустырь и туты, и такое узнавание, без пропущенных пространств и улиц, и нарисуется в его сознании одной сплошной картиной без загадок и волнующих тайн, картиной простой и понятной. Он еще задолго стал волноваться, думая, что вот возьмут его из привычной атмосферы двора и улицы и повезут через незнакомые места в городе, и он не успеет разглядеть все и прочувствовать, и станет ему неуютно и беспокойно, потому что непонятые и непрочувствованные места, улицы, к которым он так и не вернется уже никогда, не проедет через них, — все останется чужим, странным и тревожным, будет беспокоить то, что где–то вне мира, который принял его и который он разглядел, есть еще мир, куда его не пустили, будто обнадеживали, дразнили, говоря: «Вот чуть вырастешь — увидишь, к лету можно будет бегать и в ту часть города, где собор…», — а теперь, когда он ждал, желал, волновался, — обманули.

Он глянул на ровный ряд странной формы холмиков — разрушенную белую крепость — и тоже ничего не прочувствовал, огорченный, подумал только, что двор их, видимо, всегда не уверен в своей защите, потому еще и город закрывает его этими стенами, и здесь, где кончаются его стены, — низкий, в рост деревьев, просторный и открытый мир деревни, где, по рассказам деда, на ворота замков не вешают, зная, что если придет время терять, так уж теряют все сразу, это в городе, глупые, утешают себя надежными стенами и крепостями, думая, что терять по частям разумнее.

Душан смотрел на деда и все думал: как будет с ним? Хорошо ли? Уютно? Ведь он почти совсем не знает деревенского деда, чувствует только, что рядом с ним быстро утомляется от его веселого нрава и громкого голоса. Не обидит ли? Не предаст? Он ведь теперь и за бабушку и за отца. А смущает в нем, может быть, то, что говорит он по–таджикски твердо и небрежно, словно передразнивает язык бабушки в отместку за ее вечное: «Когда же вы наконец научитесь говорить по–таджикски, ведь в доме дети растут…». Страшно будет, если что–то не понравится ему в Душане и он нахмурится и не станет с ним разговаривать, а в деревне все незнакомое и чужое, — что делать? Как быть тогда? Амон, конечно же, будет с дедом… тогда он встанет утром и пойдет назад по этой дороге. Кругом будет пыльно и жарко, какие–то проезжие люди, видя его, одинокого, городского, опрятного, будут кричать и спрашивать, но маленький имам, как всегда невозмутимо, будет шагать прямо, без тени расслабленности и усталости, не расстегнув даже белого воротника рубашки и не вынимая из нагрудного кармана сложенного аккуратно платка, — главное — чувство собственного достоинства и независимость.

Так сильно было в нем и так ново это чувство увозимого от дома и так беспокоился он теперь, что даже представил себя в образе обиженного, идущего обратно к дому под ярким светом и солнцем, и, когда смотрел он на себя со стороны, из окна машины, вдруг понял: все, что он видит вокруг, — деревья вдоль дороги, зеленые поля, еще не убранные и желтые, уже пустые, со стаями птиц, — давно знакомо ему, будто он видит это второй или третий раз, такие вот деревья и низкие, ниже дороги, поля, и потому совсем не радуется, не высовывается, как Амон, всякий раз из окна, если увидит одинокого жеребенка, сконфуженно обнюхивающего пыль на дороге, или козу, стоящую в обнимку с тутом и жующую торопливо, бормоча, листья.

Увидев себя бесстрастным и природу вокруг спокойной и знакомой, он успокоился и повеселел: ведь нет ничего страшного в том, что не сумел он посмотреть на часть города, по которой думал проехать, увиденное и знакомое — маленький двор, тупик, выходящий на большую улицу или пустырь, — вполне удовлетворяют любопытство к миру, а то, что и не суждено увидеть, так и будет стоять в стороне, удивительно похожее на увиденное, как эта дорога.

Потому, наверное, не удивился он тому, что к дому деда они проехали не через всю деревню, как ждал мальчик, свернули с дороги, и Амон закричал, узнав дом. Повеяло прохладой речки, машина поднялась на мост, и стало видно, что дом стоит на краю поля, сзади темные заросли, о странных обитателях которых шептал им на ухо дед столько страшного (бабушка: «Довольно о всяких демонах, не делайте из детей язычников!»), и рядом тихий абрикосовый сад. Это удивительное совпадение — то, что и деревенский дом, как и городской, был не в центре поселения, не возле главной площади, а далеко на окраине, — видно, так было записано в судьбе их рода строить свои дома в тихом безлюдье, сбоку скромных пустырей, — окончательно успокоило Душана, столько знакомого, родственно–защитного, и мальчику захотелось сразу же, сойдя с машины, побежать вокруг дома, его приветливых, теплых стен и ворот, которые похожестью со стенами и воротами его городского дома давно, еще не видя мальчика, приняли его.