Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Может, Амону тоже не хватает любви и потому он так дерзок с Душаном? Ах, если бы столько любви чувствовал к себе Душан, если бы ему было так просто и хорошо со всеми, как Амону? Чего еще хочет брат? К Душану приглядываются внимательно, его приходят послушать, тот мальчик, которому он подарил копилку–черепашку, верно выразил то, что чувствовали к маленькому имаму все: «Спасибо, я тебя уважаю», Амона же любят, и неужели любовь хочет властвовать, иначе и не назовешь то, как ведет себя с ним брат, если взрослых нет дома, — чувствует себя довольным, когда садится на Душана и заставляет его ползти по двору, нарочно придумает такую игру, чтобы Душан проиграл, а Душан старается благородно не заметить его хитрости.

Бабушка изумленно заметила, что не Душан, а Амон с возрастом все больше становится похожим манерой говорить, походкой и даже выражением лица на деда–судью. Казалось ей, что внук попал на жизненную дорожку, проложенную дедом, и теперь должен многое повторить в его судьбе, и, глядя, как Амон растет, бабушка узнавала, каким был дед до того, как она увидела его впервые, всю длину его жизни, от рождения до смерти, и, должно быть, ее радовало ощущение того, что дед оказался не пришедшим к ней из чужой семьи, а был вроде родного брата, с которым она вместе росла и стала ему не просто женой, «матерью Мастуры», а сестрицей…

Неужели дед–судья умел быть таким надменным, каким становился Амон, слушающий, как бабушка читает и переводит с арабского старые письма из музыкального сундучка, посланные когда–то деду с просьбой смягчить наказание или помиловать.

— «О ласкающий рабов! Рабская челобитная от низкого из рабов, богомольца за Ваше здравие, стремящегося доставить Вам довольство, раба Вашего Истам–ходжи, моему господину в надежде на согласие и милость в том, что я тысячу раз пожертвовал бы собой за дорогую благословенную голову моего господина. О господин, о ласкающий рабов! С тысячью бессилий и смущений, подобно тому хромому муравью, который принес премудрому Сулейману ляжку саранчи, я подношу в знак рабства и моления за Вас одно блюдо с хлебом, семь голов сахару, семь пачек чаю, семь ящиков леденцов, пять блюд с фруктами — каковые представил в ученый дом моего господина, о чем рабски и докладываю… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите…» — повторялось в этом письме семикратно, и все то время, пока бабушка читала, а Амон воображал себя надменным судьей, к которому обращались с мольбой, Душан не мог избавиться от впечатления, что кто–то пытается его унизить, смущало и беспокоило мальчика, может быть, это повторяющееся «я грешен, виноват, простите», а может, взволновал его образ хромого муравья, несущего судье ляжку саранчи, и бабушка, заметив, каким он становится впечатлительным после чтения таких старых прошений, пыталась успокоить внука:

— Но так писали давно. Видишь, здесь дата. По сегодняшнему счету: тысяча девятьсот четвертый год.

Это: тысяча девятьсот четвертый год — ничего ему не говорило, было у него совершенно другое ощущение времени — не в протяженность, из года в год, по возрастанию, а так, как будто время сгущалось и уплотнялось, и когда однажды какой–то взрослый на улице, видя, что Душан пытается залезть на дерево, крикнул ему: «Осторожно, убьешься!» — услышал сдержанный и уверенный ответ:

— Я проживу как мой дед — семьдесят два года!

Такое странное течение времени не в длину, а вовнутрь себя, его способность сгущаться Душан заметил в тот день, когда Амона увезли в больницу (боялись: аппендицит), и все то время, пока не видел брата, Душан чувствовал, как любовь, которая, казалось, уже совсем выветрена многими днями обид и злобы, вдруг опять собралась в нем. Он бродил по стихшему тревожно дому, трогал все, что было дорого Амону, — его книги, кровать, деревянную саблю, покрытую серебристым лаком, — и будто касался душой, подбадривая брата. И эти два или три дня, пока Амона держали в больнице, Душан столько прочувствовал, что понял: то время, которое повторяется ежедневным восходом солнца, однообразием полдня и вечера и делает вид, что помогает человеку жить, на самом деле незаметно течет, и ни одно утро, если внимательно, приглядеться, непохоже на прошедшее, и это течение времени, которое называется «взрослеть», «пойти в школу», и забирает с собой, уходя, любовь к брату, к двору, к музыкальному сундучку.

Но есть другое, внутреннее время, когда становится тревожно и человек тоскует, как он по Амону, и когда опять чувствуется любовь. И теперь его заботило это: