Юрий Плавский - Мертвые собаки

— Володя, ты живёшь только прошлым! То было совершенно иное время, сейчас очень многое поменялось! Наше будущее тогда станет лучшим, когда мы будем смотреть на него с оптимизмом, то есть с надеждой на лучшее!

— Но наше будущее никогда не наступит, если мы не учтём горькие уроки нашего прошлого и не осудим мерзость сегодняшнего настоящего!

Где–то прокаркала ворона. Из динамиков установленных по периметру лагеря струилась лёгкая музыка.

— Пощади меня, Володя, ибо как только ты начинаешь говорить о политике, у меня тут же начинаются приступы изжоги! Давай уж, о чём–нибудь другом! У тебя курить, ничего нет? Не хочется до машины идти!

— Курево нам не продают! — пояснил Безродный. — Медики здесь хозяева, потому запретили! Посжигали мы свои лёгкие радиоактивной пылью, кашляешь, — куски омертвевшего мяса вместе с гноем выскакивают! У самого без курева уши пухнут! Хотел вот у тебя сигаретку стрельнуть!

— Ну, уж нет! — отрезал Камушев. — Нельзя, значит нельзя! Будем вместе мучиться! За компанию оно веселее как–то!

— Вы опять там секретничаете? — подошла Татьяна. — Опять, наверное, о женщинах? Вон их здесь сколько ходит!

— Нам двоим уже поздно, а Женьке ещё рано! В основном только о погоде говорим! — успокоил Татьяну муж.

Посидели на поваленном ветром стволе дерева, слушая тишину. На коленях Безродного пригрелся солнечный зайчик.

— Папа, а кто это? — вдруг спросил Женька, указывая в пустоту.

Татьяна и Камушев испуганно переглянулись.

— Это мой Учитель ко мне пришёл! — ответил Безродный.

— А почему у твоего учителя нет ног?

— Он и без ног может двигаться со скоростью мысли!

Татьяна беззвучно заплакала.

Стали прощаться.

— Ты мать береги, сынок! — поцеловал Женьку Безродный. — Ты ведь пока у нас один мужчина в доме! Ну, мне пора! Сестрица меня уже давным–давно обыскалась! Под капельницу ложиться нужно, да и вам ещё в гостиницу устроиться надо!

Безродный с трудом оторвал от себя Татьяну, повисшую на его шее, неловко подал ладонь Камушеву и подпрыгивающей походкой, не оглядываясь, направился к железным воротам лагеря.

Камушев газанул, чтобы заглушить всхлипы Татьяны, автомобиль запрыгал по колдобинам. Опускался вечер. Узкая лента дороги, изгибаясь, бежала между соснами. Женька приткнулся к материнской руке, занятый своими детскими мыслями.

— Неправда всё это, мама! — вдруг нарушил он тяжёлое молчание.

Камушев насторожился.

— Что неправда, сынок? — безучастная ко всему окружающему отозвалась Татьяна.

— Неправда, что мамонты умерли! — заявил ребёнок.

— А куда же они делись, тогда?

— Ты знаешь, мама! Они тоже произошли в кого–то!

— Спи, мой дурачок, спи мой мамонтёнок! — поцеловала мать в затылок своего сына.

Успокоенный своим открытием, Женька положил свою голову на колени матери и, казалось, заснул после всех переживаний длинного дня.

— А что такое капельница? — вдруг вспомнил он.

— Это такой большой, большой укол в руку, сынок!

— А наш папа не боится капельницу?

— Ничего твой папа не боится!

Ребёнок помолчал, по–видимому, решаясь на что–то, и вдруг произнёс твёрдо:

— Когда я вырасту, я тоже не буду бояться капельницу! Правда, мама?

— Правда, сынок! Правда! Ты ведь у нас весь в своего папу!

И тут, будто острая и холодная сталь клинка вонзилась Камушеву под сердце. Туман в его глазах закрыл ему лобовое стекло. Он кое–как приткнул машину к обочине, нашарил в бардачке пачку с сигаретами и вышел на лужайку, чтобы спрятать своё лицо от любопытных глаз ребёнка.

Не должна ранить слабость старика неокрепшее мужество пока ещё очень юного Гражданина.

Я листаю дневники моего героя и заново переживаю события тех дней.

Чтобы из лаконичных записей, испещрённых техническими терминами, родилась эта повесть, мне пришлось изрядно потрудиться, так как никогда ранее, я не имел ни способностей, ни желания к такому несерьезному для меня виду деятельности, как литература. Ибо литература, это занятие для тех, кого хорошо кормят. Я же всегда был рабом своего собственного желудка, и по этой причине, всё своё время и мысли посвящал только заботам о собственном пропитании. Но в ту страшную чернобыльскую ночь, с девятого на десятое мая 1986 года, я поклялся, что если выйду живым из того пекла, то принесу людям правду обо всём том, что мы тогда все пережили.

По–видимому, Бог услышал мои молитвы, адресованные Ему в минуты моей слабости. Он удалил от изголовья моего грустного ложа ангела печали, вывел меня из больничной палаты и дал мне время, чтобы я смог исполнить свои легкомысленные обещания.