Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И то же самое всякий раз, как он ходил к исповеди. Не делался слабее ни ужас перед грехами, ни ощущение безграничной радости, когда наконец целовал крест. “В отрочестве, – говорил зэкам Жестовский, – я пытался понять, откуда эта радость, даже если грех, в котором каешься, невелик, и пришел к выводу, что зло, какое бы оно ни было, будто нож, режет тебя изнутри, режет и режет, и лишь исповедь да благословение Божие способны очистить рану, успокоить ее, заживить. Но после революции, – заканчивает Жестовский, – жизнь у меня, как и у других, пошла наперекосяк, я перестал ходить причащаться и не ходил почти семь лет”.

Тут, по словам Кошелева, кто-то из зэков спрашивает: всё же как так получилось, что он, человек церковный, бывший семинарист, к двадцать четвертому году превратился в идейного коммуниста? Учитель отвечает и на этот вопрос, говорит, что еще в начале восемнадцатого года к ним в самарскую семинарию приехал правящий архиерей, владыка Анастасий. Заняв кабинет ректора, он вызывал к себе одного воспитанника за другим и каждого спрашивал, что тот думает о происходящих событиях, то есть к чему нам всем следует готовиться.

Он, Жестовский, тогда сказал владыке, что ревнители благочестия считали, что литургия есть временное осуществление Царства Божия на земле. Но сейчас немалая часть народа убеждена, что нынешнее общее дело – строительство коммунизма – есть не временная, а именно что нескончаемая, никогда не прерываемая литургия. Соблазн сподобиться этого силен – новый Израиль вряд ли устоит.

“А вообще, – продолжает учитель, – причин было много, и они были разные. Тут и эмиграция родителей, и мое разочарование в церкви, которая всё решительнее попадала под влияние обновленцев, но, пожалуй, всё началось даже раньше обновленчества. Я до сих пор помню, как после свержения Николая II по церквам звонили колокола, служились благодарственные молебны, и покатилось: в нарушение церковных правил монахи стали переизбирать игуменов, а клир – епископов.

В общем, с одной стороны, церковь отдалась ереси, а с другой, я сам пошел работать на завод и там в свою очередь попал под обаяние прелести, о которой уже говорил – страстно увлекся идеями большевиков о справедливом, научно организованном обществе. Был убежден, что все мы и очень скоро будем жить при коммунизме, в раю, построенном собственными руками и здесь, на земле.

Я, – рассказывал Жестовский, – настолько был этим увлечен, настолько считал своим, что даже решил, что без меня не обойдутся, необходим и мой личный вклад в строительство земного Иерусалима. В двадцать пятом году я разработал план создания нового пролетарского языка, а когда был арестован, рассудил, что, раз органы возбудили дело против человека, столь преданного делу партии, значит, теперь и в ГПУ правит бал отъявленная контрреволюция. Ни при каких условиях нельзя брать греха на душу – сотрудничать с ними.

Я, – возвращается, с чего начал, Жестовский, – ушел в полную несознанку, почти целый месяц будто воды в рот набрал. Меня день за днем тягали на допросы, но я твердо стоял на своем, отказывался давать какие-либо показания. А потом, сам не знаю как это вышло, может, просто накопилась усталость, я ответил на совершенно невинный вопрос, и будто плотину прорвало. Я говорил, говорил – и не мог остановиться. Закончил уже под утро – и вдруг почувствовал в себе такое же ликование, как после исповеди.

И дальше так было всякий раз, когда давал признательные показания. То же было в ссылке или уже на воле, когда я писал еженедельные отчеты районному уполномоченному, который меня прежде завербовал, так же, – объяснял Жестовский, – и тут, на зоне, когда со мной хочет переговорить лагерный кум. Возможно, – продолжал он, – это невыносимое облегчение знакомо и вам: но откуда оно, я не знал, ведь жизнь как была собачьей, так и оставалась.

Жрать нечего и нечего на себя надеть, чтобы хоть немного согреться. Годами не видишь ни жены, ни детей, может, их больше вообще не увидишь, тут, в вонючем, насквозь промерзшем бараке и подохнешь, а потом с биркой на ноге ляжешь где-нибудь посреди болота на лагерном кладбище. Но однажды вдруг понял, что это не просто правильно, а так и было задумано, потому что в царстве сатаны кабинет следователя или подобный ему кабинет оперуполномоченного есть наша настоящая исповедальня”.

“Здесь, – вел дальше Кошелев, – кто-то из нас ему говорит: что же получается, Николай Осипович? С одной стороны, вы называете советскую власть сатанинской, с другой – требуете не только ничего от нее не скрывать, наоборот, со всей возможной искренностью сотрудничать. Выходит, вы призываете нас, своих учеников, не за страх, а за совесть служить сатане? Разве такой путь может вести к спасению?