Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Ясно, что дело нечисто, что-то опасное, противоправительственное затевается. Надо спешить, бечь скорее в ГПУ, предупредить их, чтобы были настороже. А то неровен час и с тебя спросят, предъявят статью о недоносительстве. И вот паства отцовская не столько Богу молится, сколько пугается, что уж очень долго этот монах служит. На пустом месте рискуем, так можно и без головы остаться. Придут с обыском и всех заметут. Потом не отмажешься, до конца жизни на этапах ногами будешь глину месить.

И отец про себя то же самое думает. Если поймают, не пожалеют, дадут с прицепом и ему, и тем, кто собрал народ на сегодняшнюю службу. Дешево никто не отделается. Потому что тут и тайное общество, то есть организация, а к нему в придачу соучастие – это какую статью ни возьми, везде серьезный довесок. В общем, думает отец, как ни крути, получается, что мирская жизнь со своими чекистами как-то уж неправдоподобно быстро усилилась, а горняя, наоборот, слишком легко ослабела. Спасителя чекисты не боятся, живут так, будто Его нет и никогда не было. Оттого и Он перед ними пасует. Даже не знает, как треклятых окоротить.

И его нескончаемые странствия. Дома́, в которых отец то ли живет, то ли скрывается, необходимость за пару минут – часто добрые люди лишь в последний момент находили возможность его предупредить – собраться, бежать куда глаза глядят, главное – не оглядываясь, потому что на него, Жестовского, уже выписан ордер, за ним едут.

И вот эти бега, когда, задыхаясь, ничего не соображая от страха, только и слышишь, как кто-то за тобой гонится, стучит сапогами и ни на шаг не отстает, перемежаются долгими, иногда многосуточными ожиданиями нужного поезда на узловых станциях. Дальше медленный, скучный перестук колес, а в городок, который железная дорога обошла стороной, забыла его где-то на отшибе, еще более медленная подвода. Ее, если при деньгах, ты сам нанял, едешь себе барином, а коли на мели, подберут и везут бога ради. Еще медленнее, когда пешедралом идешь-бредешь каким-нибудь безвестным проселком, а то обычной тропой.

Как наказали, отсчитываешь развилки – одна, вторая, третья… тут вроде бы надо свернуть налево, и ты послушно сворачиваешь, но приходишь совсем не туда, куда рассчитывал. Кто-то что-то напутал или кто-то кого-то не понял, потому что кто его знает, где развилка, а где просто зверь прошел, примял траву. В общем, бывало, плутаешь по несколько дней, и хорошо, если летом и у тебя есть чем заморить червячка, и фляжечка есть, чтобы выпить во славу божию и на сон грядущий.

А зимой, на морозе, случается, так одеревенеешь, что руки-ноги не гнутся и ты по себе уже готов отходную читать, потому что, ясное дело, до тепла человеческого не дойти, околеешь прямо тут, посреди чистого поля. И потом, когда милостью божьей все-таки доползешь до какой-нибудь избы, сколько тебе ни наливают водочки, сколько ни парят в бане, на лежанке на печке до середины ночи так, болезный, дрожишь, что зуб на зуб не попадает”.

Электра, со слов Телегина, говорила, что и в романе сами эти нескончаемые странствия, когда ты ни в чем и никогда не участвуешь, всего бежишь, бежишь и только шепчешь “Господи, Господи спаси и помилуй; Господи, милый мой Боже, прости меня; пощади, дай где-нибудь схорониться, чтобы рядом прошли и не заметили, чтобы ничем себя не выдать: ни чихом, ни кашлем, даже дыханием, а еще лучше, чтобы дали уйти, отыскать дыру в их загоне и тихой сапой через нее ускользнуть, уйти, чтобы только тебя и видели”, – стали основой, несущей балкой новой отцовской литургии. Как и требы, которые он исполнял в домах, где его кормили, поили и укладывали спать, в общем, давали прийти в себя, а дальше, снабдив на дорогу небольшим запасом харчей, если поизносился, то и мануфактурой, деньгами – на пороге долго и не спеша прощались, бабы бывало что и всплакнут.

“Он любил исполнять эти требы, – говорила Электра, – рассказывал мне в Ухте, что как-то, когда в селе, куда занесла его судьба, было опасно, служил литургию прямо на выгоне. Большой колхозный выгон, кусок которого почти целиком обойден лесом. Остальное открытое пространство – заливной луг. Он уже «Встанем, добре, встанем со страхом, миром Господу помолимся» перевалил – и вдруг видит, что в горловине, между больших лесин толпится целое стадо – и телята, и овцы. И вот всё время, пока он служил обедню, они его слушали. О траве, о своем хлебе насущном, ни одна живность не вспомнила.

Что странствия, что литургика – одно с другим у отца так прочно переплелось: дорога, долгие переезды и еще более долгие переходы, когда идешь себе и идешь, то налево посмотришь, то направо – невдалеке сосновый бор, а здесь, прямо у обочины, льняное поле, всё в васильках, тут же по низине петляет речка, дно песчаное; она мелкая и чистая, хотя ямы тоже встречаются, видно, как они закручивают воду, а после, будто это какая-то медленная праща, отпускают. Раздеваешься и долго, с превеликой радостью плещешься. Песком с придонным илом не смываешь, а оттираешь с себя дорожную грязь, один раз, второй, третий, пока снова не делаешься такой, будто тебя только вчера выпростали из утробы, родили для этой жизни.