Андрей Бычков - Олимп иллюзий

Очнулся я уже у себя в номере. Дико болела голова. Я лежал по диагонали поверх белоснежной накрахмаленной простыни, в ботинках, грязных джинсах и рубашке. Моя скомканная куртка валялась в углу, выставив перед собой рукава, как будто все еще от кого-то защищаясь. И сквозь нестерпимую головную боль (как будто это была какая-то адская машинка, заправленная целой обоймой ржавых игл, то слегка откатывающихся на маленьких колесиках, а то уже снова яростно вонзавшихся в мой беззащитный мозг), я вдруг расслышал, как в душевой комнате, за шелестящим извержением льющейся воды кто-то пел. Я мучительно приподнялся и, ныряя в какие-то тошнотворные ямы, сквозь оглушительные гонги головной боли, пошатываясь, подошел к двери.

Китайская девочка, та самая, подставившая меня сучка, из-за которой я… блять… конечно же… а совсем не из-за дона Хренаро… Беатриче… конечно же… и она мылится, мылится, мылится… и поет, сучка… и маленькая попка… и едва обозначившаяся грудь…и ее гладенькая, без волосиков… и эти пьяные кораблики на Хуанпу… о, эта китайская ебаная Лета…

Я рванул дверь. Грохот низвергающейся в пустую ванную воды, по щиколотку залитый пол, блестящий и изумленно глядящий на меня унитаз, промокший насквозь рулон туалетной бумаги… Я выключил воду, швырнул на пол банное вафельное полотенце, и долго и тупо смотрел, как оно плавает и не тонет. Вчерашнее подкатывало, но я все не пускал и не пускал. И наконец, не выдержав и опустившись на колени перед унитазом, с какими-то адскими бульканьями я все же начал извергаться из своего тела, стал выскальзывать, словно бы нарушая какое-то невидимое табу, пересекая некий незримый и строго очерченный контур, подобно персонажу своего любимого художника Френсиса Бэкона.

Во второй раз я проснулся уже поздно. После выпитого анальгина голова потихоньку успокоилась, и во всем теле было какое-то звенящее отчуждение, как будто бы отчуждалось то, что я должен был себе вернуть и что уже потихонечку просачивалось обратно. И я опять как бы догадывался, что это. Так бывало иногда у меня с сильного похмелья, когда удавалось заглушить головную боль, и тело почему-то казалось накачанным извне каким-то нестерпимым эротизмом, и если желание исполняло свою цель – а не так ли и у Пруста с сонатой Вентейля? – то всегда как-то по-особенному, ярче и острее, и обязательно всем телом. Я посмотрел в двойное зеркало трюмо и… мне показалось, что на меня смотрит угреватое лицо Дока. «Так, сегодня только кефир», – строго приказал я себе, но отражение не менялось! И мне страшно захотелось запустить в это зеркало чем-нибудь тяжелым, как это уже случилось однажды в прихожей моей квартиры. И если бы под рукой оказалось что-нибудь вроде чернильницы… Но на этот раз меня вдруг отвлекли какие-то крики за окном. Мой номер выходил на задний двор гостиницы, и сейчас какие-то китайцы в желтых комбинезонах откровенно ссорились там у разверстой задницы мусоровоза. В просвете между корпусами гостиницы злорадно возвышались все те же шанхайские небоскребы. Со всей несомненностью это был по-прежнему Пудонг.

Птицы, реющие в открытом небе, зарево лживых истин, попирание праха, насквозь, да, насквозь, вниз, к ветрам морей, на крыльях, в оперении неизвестности, не зная как и зачем, о, Великий Предел, о, моя мистическая сестра, дон Хренаро, прости меня… да… «я высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен»… а Док… ха-ха-ха, а ты, Док, что, думал, что это я полетел в Шанхай, пляшущие человечки, достигающие другого берега, которого никогда и не было, прав, прав, и еще тысячу раз прав, конечно же, только Рембо, и дело совсем не в реальности, а в том, чтобы сотворить себе деформированную душу, ибо это так или иначе есть вопрос о форме, ибо даже Бог как высшая из форм – должен претерпеть некую катастрофу, чтобы явиться нам в виде Троицы, то есть все того же ансамбля отношений, ибо и я знаю, зачем ты послал меня в этот дурацкий Шанхай, зачем ты стал мною, чтобы я смог стать доном Хренаро, даже если это и называется…

Какой-то бред, как на полных парусах несся, как ветер через мой мозг. И вдруг – эта странная ясность, зазвеневшая, как будто желание и его эротизм уже обращались к каким-то идеальным целям, как Ребис, как Андрогин, и еще та недостижимая страна, которая, как я знал, навсегда останется в детстве…

Да, я завидовал Доку, его карьере, успеху, деньгам, его четырехэтажной коттеджной башне, в конце концов, даже его толстая жена, которая в отличие от моей никогда ему не изменяла…