Джоанна Кэннон - Среди овец и козлищ

– Ведь это она нашла камеру, верно? – настаивал Гарольд.

Эрик не ответил. В самом вопросе уже крылся ответ.

– Господи Иисусе, – вымолвил Клайв и прислонился к стене.

Гарольд вскинул руку:

– Не стоит паниковать, Клайв. Мы ничего плохого не сделали.

Эрик приподнял бровь.

– Да, не сделали, Эрик. Это услуги населению. И мы имели полное право их принять. – Гарольд покосился на Клайва. – К тому же одному Богу ведомо, что было у него на той пленке.

– Может, черный дрозд на бутылке молока? – Эрик понял, что против собственной воли значительно повысил голос, но сдержаться не смог. – Или Беатрис Мортон, которая завязывает шнурки на ботинках?

– А Дороти не думает, что мы имеем какое-то отношение к пожару? – спросил Клайв. – Мы ведь забрали камеру за несколько часов до того, как он начался.

– Не знаю, что она там думает, но она вовсе не такая уж тупая, какой ты ее считаешь, Гарольд.

– Может, она решила, что мы отобрали камеру у мародеров, – сказал Гарольд.

– У мародеров? – Эрик провел рукой по волосам. – Ты хотел сказать, у людей, которые вламываются в пустующие дома и забирают чужую собственность?

Клайв принялся расхаживать по тротуару быстрой и напористой походкой. Словно хотел убежать как можно дальше от подозрений и обвинений.

– Ты должен понять. – Гарольд отвернулся, перестал наблюдать за Клайвом. – Мы понятия не имели, что там творится. Просто хотели посмотреть, кое в чем убедиться, а Бишоп был в отпуске. Прекрасная возможность. Почему бы не воспользоваться?

– Нельзя вот так, запросто, брать чужие вещи лишь потому, что выдался удобный случай, Гарольд.

– Все равно ее уничтожил бы огонь, – сказал Гарольд. – Если б мы знали заранее, то и не подумали бы туда соваться. Оставили бы все как есть.

Эрик промолчал.

– Мы не могли рисковать, Эрик. – Гарольд вдруг словно внезапно состарился и казался очень усталым. – Если бы люди тогда узнали, – пробормотал он. – Если б люди узнали… – голос его понизился до шепота, – я бы такого позора не перенес.

Эрик затворил за собой дверь, запер на задвижку. Подошел к кухонному окну и задернул занавески – так плотно, чтобы в комнату не смог пробиться ни единый лучик солнечного света.

Если б он питал пристрастие к выпивке, то наверняка напился бы. Но он лишь уставился на кресло Элси, такое гладкое и пустое, и попытался представить, что бы она сказала, если б была здесь.

Кресло молчало.

Порой кажется странным, как часто прошлое без спроса врывается в настоящее – словно незваный гость, опасный и нежеланный. А вот когда ты специально приглашал прошлое войти в настоящее, оно словно таяло, превращалось в ничто, заставляя усомниться: да было ли такое на самом деле?

Все это началось в прошлом. Началось с того, что Уолтер Бишоп похитил ребенка, и все, что происходило дальше, раскручивалось именно с этого момента. Даже сейчас память о нем бродила по всей улице. И, как бы ни старались люди не упоминать об этом, сколькими другими воспоминаниями ни пытались вытеснить это, самое главное, оно отказывалось уходить. Упрямо заползло в настоящее; затеняло и расцвечивало новыми красками все, что происходило после, – до тех пор, пока настоящее настолько не смешивалось с прошлым, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое.

Эрик откинулся на спинку кресла и принялся грызть ногти. Прежде он грыз ногти только ребенком. Возможно, прошлое уже ушло в небытие, подумал он. А может, и наоборот. Все абсолютно не сомневались в том, что тогда случилось, но, быть может, настоящее уже успело заползти в наши воспоминания, взбудоражить и перевернуть их, и если так, то прошлое не будет казаться столь определенным, как хотелось бы думать.

7 ноября 1967 года

Чтобы добраться до больницы автобусом, надо сделать две пересадки. Каждый из этих отрезков пути недолог, нет времени хоть немного расслабиться. Дорога коротка и извилиста, на ней полно светофоров, объездов и острых углов. Эрик Лэмб сидит с маленькой сумкой на коленях, автобус раскачивается, он сам раскачивается, стараясь не задеть сидящих или стоящих рядом людей и не соскользнуть с сиденья в проход или же наступить кому-то на ногу. Ко времени, когда автобус подъезжает к больнице, он уже весь вымотан от этих усилий, от всех этих стараний никому не причинить беспокойства.

Другие пассажиры входят и выходят из автобуса, он через окна наблюдает за жизнью проходящих мимо людей: за парами, которые шепчутся друг с другом, за матерями, которые пытаются совладать с детскими колясками и сумками с покупками. За молодым человеком с книгой, страницы которой переворачиваются одновременно с кренящимся автобусом. По мере приближения к больнице попадается все больше людей в униформах – темно-серых, которые носят санитары, и сестринских, бледно-голубых. Мелькают тапочки, в них ходят по коридорам. Кто-то почесывает лодыжку. Кто-то вытягивает шею. Униформы прячутся под пальто и куртками с капюшонами, таятся под кардиганами, но время от времени их все же видно, словно их обладатели должны всегда помнить, кто они такие на самом деле, сколько бы слоев одежды из другой жизни ни носили поверх.