Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Помнишь рассвет за капустным полем, ежики в ежевике, первая пичужка — Господи, да неужто наш русский воробей?! — и такая тоска, такая тоска на душе, когда только представишь себе, сколько их впереди, таких же бессонных рассветов! И такие мысли, такие слова, Тюхин, — даже Борьке нельзя их доверить, одной лишь бумаге — она, как известно, все стерпит…

А старшина Сундуков! Помнишь, как ты с разбегу столкнулся с ним в коридоре? Как он рявкнул: «Хвамылия!» И ты, как завороженный, вперясь в его лобную бородавку, пролепетал: «Никак нет, не Хвамылия, я рядовой М.!» «Ну ту, шу ты „эм“ — это и невууруженным глазум выдно!» — зловеще проскрежетал старшина и вдруг взял тебя за бляху и крутанул ее: «Р-раз!» И еще разок: «Два-с». И еще: «Тры-с!..» Тринадцать нарядов вне очереди накрутил он тебе, кособрюхому! И это было начало, только начало — помнишь?!

А как провожали демобилизованных! Как они неловко становились на одно колено и целовали красное знамя, и глаза у них после этого становились красные…

А как мы, идиоты, все гадали перед сном: подсыпают или не подсыпают? Ну, разумеется, подсыпают, только вот куда: в суп, в чай?.. И почему тогда совершенно почему-то не действует?..

А как ты на учениях принес шифровку в штабной фургон! Там у них была такая карта Европы, вся в кружочках и крестиках, черных, синих, красных, вся в цифрах, бля, помнишь, Витька? 5 — клт (килотонн), 10 мгт (мегатонн)… А в кружочках с крестиками города, на фиг: Мюнхен, Дюссельдорф, Прага, Париж… Эх!.. Но зато, как наш батя, полковник Федоров, водил колонну по автобанам, как он матом, елки, по рации, на весь земной шар!.. Та-ти-ти-та!..

Короче, схватываешь: обо всем, что было, от первого дня до последнего, и как на исповеди — ты хоть раз был на исповеди, нехристь? — как на духу, дружок ты мой разъединственный, распоследний, тюха ты этакий — сечешь?.. И чтоб все и радости, и огорчения, и ложки, и Матильдины мандавошки, кроссы, марш-броски, письма от мамы, занятия строевой, чистка картофеля — помнишь, подлец, как ты накормил родную бригаду картофельным пюре? Ну как же — терпеливо выколупывать глазки это не для нас, не для Тюхиных, вот ты и подбил меня, провокатор, прокрутить все три тонны в машине до полного их — червоточин и глазков — исчезновения, и картошечка, Тюхин, получилась хоть и с виноград величиной, зато такая, бля, диэтически чистая!.. «От лица командира батареи — пять, бля, нарядов вне очереди!» «Есть, бля, пять, на фиг, нарядов!»…

А как вы с Борькой назюзюкались, когда дневалили по офицерскому клубу! Как тебя Сундуков раздевал, как с тебя, трупа, сапоги стягивал: «Ну хту ж так пьют, хту ж так пьют?! Зукусывать нада, рудувуй Мы!»…

Нет, и все же — как наш батя водил колонны! Сто машин, как по ниточке, со строго выдержанным интервалом, со скоростью 90 км в час — класс, елки зеленые! Йех, с ветерком! Ты в голове колонны, я, как всегда, в хвосте: «Дуэль, Дуэль — я Сатисфакция. Как слышите меня?..»

К слову сказать, товарищ Бдеев из санчасти еще не выписался, но, говорят, пошел уже на поправку… Как поняли меня? Прием.

Короче, Тюхин, обстановка у нас тревожная, предгрозовая. Спим как в октябре 62-го, снимая только сапоги, с «калашниковым» в обнимку. Остатки боевой техники, в том числе один тягач с ракетой, то есть, извиняюсь, с «изделием», выкатили на плац. Разве что патроны пока что не раздают…

А тут еще вчера на построении подходит ко мне лейтенант Скворешкин и, тяжело вздохнувши, говорит вполголоса: «А вы бы, рядовой М., шли бы лучше к себе на станцию.» «Это, — спрашиваю, — почему? Это как это?» — спрашиваю. А он глаза отводит и говорит: «А вы бы, говорит, — пошли бы, посмотрели на себя в зеркале…» Ну и пошел, и посмотрел. Видок, конечно, не очень чтобы очень — харя старая, голова седющая, вся в шрамах, зубов нет, но ведь я и тогда, в юности, уж никак не красавцем загремел под фанфары: гастрит, дуоденит, плоскостопие, истощение на почве сексуальных излишеств, тахикардия, грыжа, лунатизм, прогрессирующее слабоумие по причине алкоголизма… А-а, и продолжать тошно!

Короче, уж не шибко я и изменился за эти годы, а потому только плюнул в сердцах салаге-дневальному на сапог и потопал к себе на «коломбину», а пока шел, вот о чем думал, Тюхин. «Ничего случайного в жизни, конечно же, нет, — шагая, думал я, — и если я вернулся в Армию, значит, так надо, елки зеленые! Кому? вот это уже другой, более сложный вопрос, но лично я думаю, — сам с собою беседовал я, по-старчески шаркая ногами, — лично я полагаю и даже, в некотором смысле, убежден в этом — сие даже не знак, сие, Тюхин, ПРОВИДЕНЦИАЛЬНАЯ МИССИЯ!.. Ю андестенд ми?.. И — о нет, не упаднические стишки, каковых по логике вещей следовало бы ожидать после моего падения с березы, но героический эпос, эпохальную поэму (лучше в прозе) о службе и дружбе заповедано сотворить мне, пребывающему в светлой своей молодости! Тем паче, что связи нет и делать на „коломбине“ вроде как и нечего. О, это шанс, шанс! Может быть, единственный и неповторимый, солнышко ты мое ненаглядное — а ну как после нее, после этой моей Главной Книги, непроворный инвалид по фамилии Фарт подвысит шлагбаум и я, Тюхин, войду наконец-то в большую литературу! А то чушь какая-то получается, минхерц: мы ведь с тобой, как наши, извиняюсь, эти самые — они, как известно, в половом акте участвуют тоже, но, увы, не вхожи… Вот и бьемся, Тюхин, как придурки об дверь!.. Эх!» — думал я, всплескивая руками.