Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Да, да — ты опять не ошибся, со свойственной всем истинным лемурианцам прозорливостью угадал — у меня, действительно, перемены, и какие! Чудесное возвращение в ряды наших доблестных Вооруженных Сил благотворно повлияло на меня как на личность. В считанные дни вернулась былая уверенность в себе, возрос дух, окрепла дисциплина, коренным образом улучшилось политико-моральное состояние! Снова, как в юности, в тумбочке у меня Карл Маркс, а в сердце беззаветная сыновняя преданность своему народу, строю, Коммунистической — и оставь эти свои кривые ухмылочки! партии и ее авангарду — ленинскому ЦК и ЦКК. А пропо: в жизни не забуду, как ты, мерзавец, осклабился, когда твой товарищ и коллега, поэт-пародист и парторг К. Комиссаров, Царствие ему Небесное! — негодуя, воскликнул: «Но ведь ты же наш человек, Тюхин!..»

Тьфу!.. Дай дух перевести…

Ну, так на чем мы?.. Ах, да — но это еще не все, не все, друг мой! Однажды ночью на «коломбине», пялясь в инфернальную тьму за окном, я вдруг с какой-то вспышечной, ослепительной ясностью осознал, что все случившееся со мной в пост-армейской жизни — это вовсе не случайность, не прихоть Рока, не игра чьей-то не шибко здоровой, а подчас прямо-таки извращенной фантазии, я понял, Тюхин, что это головоломное мое возвращение в молодость, в милые сердцу наши с тобой шестидесятые — это знак, это мягкий, но решительный шлепок руки Провидения по моему дурацкому затылку, Тюхин! И если ответ на этот вопрос — так что же, о что же, что же все это? — мне неведом, то на вопрос зачем? — на этот вопрос, Тюхин, я могу ответить четко, как на политзанятиях: строго засекреченным способом я переброшен (вариант: передислоцирован) в воинскую часть п/п 13–13 для выполнения спецзадания, суть которого, Тюхин, заключается в том, чтобы со свойственным мне талантом, ярко, вдохновенно, предельно правдиво описать (не путать ударения!) на бумаге самый главный, самый впечатляющий, самый счастливый, кривоухмылец ты злокачественный, этап своей не очень в общем-то замечательной жизни!

Речь идет о двух с гаком годах нашей с тобой действительной службы, Тюхин. И чтоб — от первого дня — до последнего, в деталях, в до слезы в носу трогательных подробностях — о спасибо, спасибо тебе за идею, вечное тебе спасибо Кондрат Всуев, комиссар и человек! — чтоб, как в жизни, как в песне, как в жизни-песне — от дверей Сестрорецкого райвоенкомата (помнишь, ты, гад, изловчившись, харкнул на них!) и дальше, дальше!

Как привезли нас на Финляндский, как засунули нас в автобусы и три часа катали по Питеру, запутывая следы, дезориентируя провожающих, как потом снова привезли на Финляндский и снова засунули в поезд, но теперь уже в другой — на Приозерск и дальше, дальше, но этого ты, пьяница проклятый, уже не помнишь, разумеется. Как торчали потом два месяца в карантине, в лесу в тринадцати — обрати внимание, Витька! — километрах от населенного пункта с нечеловеческим наименованием Куохоокоонмякки, где под ноябрьские и приняли присягу — помнишь: «Я, гражданин Союза Советских…»…Господи, аж комок в горле… Как ехали потом — через Питер, через Псков, через Вильнюс, а как доехали, бля, до Бреста, тут и поняли: значит, точно — за кордон, хорошо хоть не в Монголию! Эх, гудбай, родина-Россия, ариведерчи, белые березы!..

Помнишь, жидомасон, серенький, мышиный какой-то рассветец за Познанью? Сральники в вагонах были закрыты, на станциях нас, шпану, категорически не выпускали и вот эшелон тормознул у тридевятого столба и по вагонам разнеслось: «Все, кому невтерпежь, а-аправиться!» О, какой это был порыв, ты помнишь, Тюхин? Но и тут начальник эшелона товарищ полковник Беднев не растерялся. «Эшело-он, ра-ассредото-оочиться!» громовым голосом скомандовал он и через минуту две тысячи соколиков уселись орлами на частнособственнической пахоте. И было утро, и ошарашенный поляк на всхолмье, сорвавший зачем-то с головы картуз, не знал что и делать — то ли на чем свет стоит крыть нас по-русски в Бога и в душу, то ли дзенковать по-польски свою Матку Боску ченстоховску!

«Ничего-ничего, органика основа урожая!» — шурша газеткой, заметил оказавшийся рядом со мной рядовой Т., а когда залезали в вагон, он оглянулся и, присвистнув, воскликнул: «О поле, поле, кто тебя?..» Вот после этого мы с ним и скорешились, Тюхин…

И вот уже Германия, которую мы и видели-то разве что из окна боевой машины да с караульной вышки… Ты помнишь свой первый в жизни караул, Тюхин? «Стой, кто идет!.. Разводящий, ко мне! Остальные, на месте!»