Виктор Эмский - Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину

Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы заказать кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:

— Шо?.. Хто там?

А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато светящиеся, разные — один с замочной скважиной, другой с дырочкой от сучка. Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, которые перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая…

Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс наброски чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названием «Тоска по Тюхину». Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу. Один только стишок и запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:

Господи, уже и не прошу — на пол, как подрубленный, валюсь — через силу, Господи, дышу! Господи, не веруя, молюсь! Господи, раздрай в душе, разлад!.. Он ведь мне уже который год — Этот в душу — исподлобья взгляд ленинский — покоя не дает…

Вот такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и не мудрено: ну до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил за моей лапушкой — как бы это поделикатней выразиться? — некий физиологический нонсенс, что ли. У нее по-моему напрочь не работало пищеварение. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже, извиняюсь, туалета как такового не было. Вместо него была оборудована фотолаборатория. Как-то раз я не выдержал и написал химическим карандашом на дверях ее:

БЕДА, КОГДА ЖЕНА ФОТОЛЮБИТЕЛЬ:

ГОРЬКА ТВОЯ МОЧА, КАК ПРОЯВИТЕЛЬ!

О, если б знал, если б только мог представить себе!..

Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку, угольки из камина, мыло — войдешь в ванную, возьмешь кусок «Камей классик», а на нем следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, задумчиво глядя на Петруччио, спросила меня: «Тюхин, а попугаи съедобные?». На всякий случай я снял с антресолей раскладушку — мало ли! — еще куснет за ухо, как Даздраперма!..

А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.

Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках — ее своеручные оценки.

8. Ф. Достоевский «Идиот» — (Вот уж воистину!)

7. Он же — «Бр. Кар.» — (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)

6. Он же — «Бобок» — (Не поняла юмора. Он что — наш, что ли?)

5. Краткий курс истории ВКПб. — (Достать и прочесть полный!)

4. «Триста способов любви. Пособие для начинающих» — (Есть еще 301-ый, который мне показал Г. М.)

3. «Вы ждете ребенка» — (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)

2. М. Т. Вовкин-Морковкин «Послание к живым» — (Ай да лупоглазенький!..)

1. В. Тюхин-Эмский «Химериада» — (И с этим шакалом я делила постель?!)

Увы, увы! — из песни слов не выкинешь. Это уже я — Тюхин.

Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от полуденной Иродиады — белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину — это наша соседка Веселиса, она же — Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя замуж, она стала виконтессой, а разведясь, поэтессой.

Хорошо!

Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.

— Тюхин, — выдирая страницу, вопрошает она, — а море, над которым гордо реет черной молнии подобный, оно большое?

— Бесконечное!

— Как что, как революция?

— Как реконструкционно-восстановительный период после нее!

— О-о!..

Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже «окать» стала, как я, В. Тюхин-Эмский. «А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят — он же Горький!..» И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.

— Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то этакого, несусветного…

— Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это… может я на рыночек сбегаю?

Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через деревянную баллюстрадку веранды.

Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане 20 монгольских тугриков — Даздраперма, юмористка, сунула, что ли? — но даже это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный водителем, скрежеща на поворотах, нес меня…

До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, — не синим и не голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь — крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал — вприпрыжку, как за железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, — ах! — и открылось — да такое солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, — оно, море — и я задохнулся, и ноги вмиг отяжелели — минуточку, минуточку! нельзя же так, сразу! — я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую, в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва…