Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Андреас тоже не любит снег. Он не носит шапку, зонтик и капюшон. Поэтому снег превращает его в елочную игрушку, которую, правда, приходится долго сушить и даже лечить, если сильно промокнут ноги. Андреас кладет деньги на телефон отцу Мегги, но не может ему позвонить или написать. У Андреаса и отца Мегги нет языка для того, чтобы понимать друг друга без рук, кухни и предметов, на которые можно показать пальцем. Отец Мегги для Андреса – серая зона. Серый свитер, серые штаны, серое лицо без улыбки. Мать была шумной, и смотреть на нее было, по крайней мере, весело. На отца смотреть было незачем. Андреас вряд ли смог бы узнать его на улице. И в этом тоже была проблема. Ни позвонить, ни написать, ни узнать в этот неприятный мокрый и по прогнозу – на несколько дней – снег.

Впрочем, написать. Написать. Андреас ищет в телефоне кириллическую раскладку, а в ноутбуке – гугл-переводчик. В принципе, переводчик можно было тоже в телефоне, но два гаджета – всегда лучше, чем один. Если Андреас любил компании, то только такого рода.

Написать. Но это тоже очень нелегко. Андреас знает, как важно, чтобы слова были правильными. За неправильные ему бы не платили. Нельзя написать отце Мегги «возвращайся домой», потому что дом его, его, отца Мегги, а не Андреаса, не здесь. Это нелепое «возвращайся домой» может превратить борьбу со снегом в запоздалое изгнание. И кто его знает, что подумает этот странный, совсем без воздуха внутри, человек? «Приходи домой»? Это уже что-то совсем о любви. «Я тебя жду», «приходи домой», «я скучаю».

На самом деле Андреас не скучал. И если бы его спросили, хочет ли он быть добрым к отцу Мегги или к кому-то другому, он бы выбрал другого. Другого – веселого, не сдувшегося, а, наоборот, плотного, теплого человека. Но снег не спрашивает о том, к кому ты хочешь быть добрым.

В первый раз после побега Мегги Андреас покупает в магазине курицу, долго рассматривает козий сыр, но не берет, вспоминая, что не все его любят, потом тимьян, розмарин, мед, сливки, чтобы получился соус. Вместо салата, который он взял бы себе, где руккола, романо, айсберг, Андреас кладет в корзину помидоры, огурцы и лук. Еще тыкву. Тыква – не место для компромиссов, и уступок тут быть не может.

Андреас приходит домой и начинает готовить. Слово «самозабвенно» будет уместным. Он готовит и фотографирует курицу, отправленную в духовку, и отдельно – порезанные крупными кусками помидоры. Он находит хорошие слова, который гугл переводит так: «Я приготовил ужин для тебя и для себя. Я не смогу съесть его один. Купи хлеб, пожалуйста». Он посылает фотографии и текст и, нагревая сливки для соуса, ждет отца Мегги. Но сначала приходит ответ: «Пиво? Чизкейк? Штрудель?»

«Да», – отвечает Андреас, потому что он не против лишних калорий, потому что он любит пиво и сладкое. И еще потому что снег.

В последние годы, перед уходом, Рита часто бывала агрессивной. Агрессивной и пошлой. «Почему другим можно, а мне нельзя? Почему?» Временами у нее открывалась жажда. Ей хотелось захватить какой-нибудь трон, кабинет, какую-нибудь корону, «чтобы все увидели и сказали». Кто эти все и что они должны были увидеть, всегда было неясным. Но она постоянно стремилась что-то предъявить, кому-то отомстить, срывалась на мелкое – сплетни или показуху, имитировала величие и успех. Оказываясь в троллейбусе или в трамвае, она делала вид, что попала сюда совершенно случайно, но толкалась локтями так, как будто тренировалась всю прошлую жизнь. За нее все время было стыдно. Но промежутки стыда становились все короче. Рита вытесняла все и всех, кто мог бы сказать ей: «Хватит». И хорошо. Потому что вся ее энергия уходила именно на это. И она не успела толком окунуться в то «можно», которое было можно другим и потому – ей. Из ее детского обещания «не быть», похоже, исполненного честно, рождалось какое-то глупое безобразное чудовище, которое стремилось стереть все, что казалось ей настоящим. Она не терпела хрупкости, слабости, она жрала и не могла нажраться чужой неуверенностью. Прилипала к ней и становилась просто ненасытной. Она высмеивала всякий пафос, но надевала его – как дурь на морду – в случае, если это казалось ей полезным. «Бой-баба», кажется, это называется именно. Ей нравилось считаться «бой-бабой», она искала и находила компании себе подобных, где с умным видом обесценивала все, что было важным для меня.

Сделать, вот так, чтобы сделать и увидеть результат, Рита не успела. Каждый раз, уже у самой черты непоправимости, появлялся Марк. Он брал ее за плечи и выталкивал туда, где она не могла бы совершить подлость. Брал за плечи: сдерживался. Потому что на самом деле Марк хотел хватать ее за волосы, наматывать их на руку, тянуть так, чтобы от боли и унижения ее мозги возвращались на место. К счастью для нее, Рита-монстр собирала волосы в замысловатый, долго создаваемый, но на вид хаотичный пучок.