Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Но я отступаю и боюсь… Если вечером я случайно смотрю на часы, то почти всегда попадаю на 22.22. Это длится и давно стало моим домашним страхом, прирученным, как кот: без любви ко мне, но с привязанностью к дому. Я могу погладить эти «22.22», могу сделать из них фильм ужасов, могу нырнуть в мысль о том, что это – мой срок. Мой срок, время прибытия с какой-то вековой, даже двухвековой ошибкой. Я могу зависнуть в этих часах, остаться. Цифры или стрелки побегут дальше. А я нет. Я будут проживать там свой кошмар или кошмарное веселье. У меня будет отсутствующий вид. Вечером, утром, днем, в любой момент, когда эти или другие двойки остановятся в моей голове, чтобы превратиться в бабушку Шарлотту Дюмель, великого Рудольфа Вайгля, в расстрелянного Симона Балицкого или его странную голландскую родственницу. Или в отца Мегги.

Отсутствие считывается как высокомерие. В такие моменты Марк наслаждается и веселится. Он говорит: «Этот случай, когда яма видится пьедесталом. Я люблю дураков». Но дураки, как он изволит выражаться, не любят зазнаек. В момент моего отсутствия кому-то всегда хочется взять в руки тряпку, контракт или обещание быть хорошим и навернуть меня всем этим по морде. Навернуть – это вернуть к жизни, сообщив, что мир – враждебен, хрупок и никогда не будет выполнять данное им слово. Ведь не будет же? Сотрет с карты со скорбным лицом и все? А потом – лет через двадцать-пятьдесят – опомнится и повесит табличку: «Здесь жили-были все…»

«У вас бывало так, что в какой-то момент вы обнаруживали себе в незнакомом месте, но не могли дать ответ, почему это произошло?» – спрашивает меня доктор. Не Вена, другой. Другой дотошный доктор с медицинским дипломом, что гарантирует мне профессиональный взгляд и выполнение клятвы Гиппократа, по крайней мере, в части «не навреди». А вопрос смешной.

«Дорогой временный сосед, сердитый араб-сириец-отец, а у вас? У вас бывало так, что вы обнаруживали себя в незнакомом месте, но не могли понять, как это произошло?»

Или вот еще: остается ли место, исполосованное «градами» и изнасилованное русскими, знакомым? Настолько знакомым, чтобы по нему можно было ходить, не рискуя встретиться с миной, автоматной очередью или пьяным рязанским «освободителем», который по своей убойной силе сравним и с очередью, и с миной, и с гранатой?

Смешной, право слово, смешной доктор. Я говорю ему смелое и однозначное: «Да». А он смущается, отворачивается и не просит рассказать об этом подробнее. «Это потому что я показал ему паспорт», – веселится Марк.

Про шутку с паспортом правнукам надо будет тоже рассказывать особо. Паспорт, дети, был таким документом, который называл тебя по фамилии, году рождения, полу и месту прописки. Месту, где тебе назначено жить. ЖЭК всегда лучше знает, где тебе назначено жить, получать пенсию, голосовать, ждать сантехника и платить за коммунальные услуги. Нет, дети, ЖЭК – не волшебник, и нет, ЖЭК – это не тайное имя Бога. Хотя сам ЖЭК может считать иначе.

Теперь надо рассказывать еще и про ЖЭК, который выдавал справку о том, что ты живешь… Или не живешь, потому что тебя – мертвого – ЖЭК выписывал из домовых книг и счетов за вывоз мусора. Мне неприятно. Мое объяснение становится похожим на фильм ужасов про матрешку и смерть Кощея. Матрешка – это сундук, в котором утка, в которой яйцо, в котором игла. И вот в игле уже смерть. Ну, чем я не права, Марк? У русских все про смерть – и сказки, и игрушки.

Можно я не буду? Я не могу размотать этот клубок, в котором паспорт – это очень короткая история всех принуждений, которые никто не выбирал, а просто получил – именем, семьей, временем и местом. Паспорт – это история, в которой ты голый, в тяжелых случаях – невыездной, а очень тяжелых – несуществующий как факт. Можно-можно-можно я не буду?

Хорошего доктора, кстати, паспортом не испугать. Мой был хороший и даже трогательный, но настойчивый: «Вы всегда отдаете отчет в своих действиях?»

Да. Всегда. Всю свою жизнь я отдаю отчет. Невозможно переложить грех на Бога, если он – зайчик. Затерявшаяся, разлетевшаяся на осколки традиция исповеди оставила после себя разноголосицу проверяльщиков. Они всегда участливо подсовывали мне способы отчитаться – о потраченных деньгах, проведенной работе, написанных текстах, об ошибках и недостатках, о неполном соответствии занимаемой должности, о лишних калориях, о вреде курения. Я всю жизнь отдаю себе отчет в том, что сладкое – вредно. Внутри каждого пирога или кусочка торта сидит комиссия мер и весов, которая отнимает у меня радость. Проще не есть. Проще не есть, не тратить, не писать. «Я больше не буду», – универсальный способ отдавать отчет в своих действиях.