Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Нет. Когда Марк злится по-настоящему, то все – нет. «Убери, – говорит он. – Убери, снеси к чертям предыдущий кусок. Не позорься. У тебя нет для него языка. Ни у кого нет еще языка. Нельзя заставлять других жевать бумагу вместо слов. Там все плоско, вымучено и сериально. Не надо делать «Василия Теркина на том свете». Выплюнь! Или я снесу это все сам. Ты не можешь писать о войне. У тебя дикие, плоские, как клетки эпителия, метафоры, у тебя нет для этого языка, ты слышишь меня? Слышишь? Убери! Убей этот текст!»

«Нет языка? У меня ни для чего нет языка», – говорю я обиженно, но почти примирительно. Но это не помогает. Марк в бешенстве. Его зрачки становятся узкими, а взгляд – белым. Его голос похож на хрип или свист. «Убери!»

«Вот также ты сказал убрать-убить Риту, помнишь?»

«И в чем я был не прав?»

Я подловила его. Злость его выпорхнула, оставив металлический привкус, похожий на привкус крови. Он перевел дыхание, чуть-чуть испуганно и совсем немного – виновато: «Давай остановимся, ладно?»

Ладно. Давай. Я выделю этот кусок курсивом. Если хочешь, покрашу его в зеленый или в красный. У нас есть еще время и чтобы выбросить, и чтобы оставить. Я тоже не хочу ссориться. Потому что я не знаю, как жить, если ты молчишь.

Никому не интересен немец Андреас. Предполагается, что он – статист в документальном кадре чужой и непонятной ему трагедии. Он не интересен друзьям, которых, в сущности, никогда не было. Потому что у тех, кто не интересуется музыкой, боксом, футболом, у с детства толстых, у с юности лысых почти не бывает друзей.

С ним скучно, потому что он умник и педант, потому что он любит книги, потому что стены его квартиры всегда белые, и белые двери, и, если бы не старый паркет, то полы бы тоже были белыми. Но кухню он покупает уже вместе с Мегги. И выбирает красную, вызывающую настолько, что скидка на нее удивляет даже продавцов. Андреас тоже их удивляет. Человек в вечной клетчатой рубашке не должен загораться при виде красной, возможно, даже алой, кухни.

Но после покупки Адреас не интересен и продавцам. Пациентам – тоже нет. Он хороший психотерапевт, он умеет работать так, чтобы пациент думал, что выздоровел сам, что и не болел вовсе и больше никогда не будет. Ни тревожиться, ни спасаться вином от панических атак, ни пропадать в казино, ничего такого – плохого и горького – больше не будет. «Спасибо, герр Андреас», – говорят они дежурно. Потому что за что спасибо, если вся сила – внутри, а не в словах этого странного растрепанного и рассеянного, совершенно не модного, одни золотые часы на цепочке чего стоят, полуврача. Внутри сила и всегда там была. Да.

У Андреаса нет никого, кто мог бы сказать: «Забей, приятель». И не было никого, кто сказал бы: «Зачем тебе эта странная, вечно подпрыгивающая баба с жутким акцентом?» – «С жутким акцентом на пяти языках», – мог бы ответить Андреас и улыбнуться. И еще мог бы сказать, что забивать не на что. Из всего, что надо чувствовать, он ощущает лишь удивление и усталость. Но это совсем не интересно. Никому-никому. Может быть, даже хорошо, что так, потому что он очень устал от активности жены, от ее родителей, от длинной и какой-то постоянно громкой смерти ее матери, от унылой серости отца. Он устал от ее бесконечных говорливых и очень разных, а потому всегда скандалящих, друзей, которые неделями ночевали в его домашнем кабинете и никогда не вытирали насухо стол на кухне. Некоторые не вытирали вообще. Он готовил, мыл за всеми посуду, укладывал в стиральную машину постельное белье, прятался в спальне, ссылаясь на головную боль и усталость. Он хотел, чтобы все эти люди перестали у них бывать. Но Мегги говорила, что это – модные люди, самые модные и самые интересные в мире. Например, фокусники из бродячего цирка. Или группа из трех писателей-марксистов. Были еще начинающие актрисы, ветераны Олимпийских игр – гимнасты, телевизионные ведущие из Восточной Европы. Были монахи из Индии, тихие и неприметные. Эти Андреасу хотя бы нравились, потому что пили только воду и питались солнечным светом. Были еще музыканты, «врачи без границ», дети разорившихся итальянских аристократов в возрасте семидесяти и семидесяти двух лет. Были животные. Не слоны, но собаки, кошки и одна страшная игуана.

Мегги была неистощима на знакомства, которые обязательно должны были быть в тренде. Она ходила на тренинги и на концерты, в больницы – не только к своей матери, но и к отпрыскам итальянских фамилий, к жертвам терактов и беженцам. В ветеринарные клиники тоже. Игуана была как раз оттуда. И было очень трудно найти ей потом хозяина. Если бы не индийские монахи, она и сейчас еще высовывала бы Андреасу свой страшный длинный язык. Но они забрали ее туда, где много-много еды из солнечного света.